Мнимые величины

Он побрился, вымылся и надел чистое белье. Все это было очень простое и очень обыкновенное дело, которое он делал сотни и тысячи раз. Но сегодня каждое движение имело для него, кроме обычного смысла, еще смысл и необычный: когда он брился, он скреб себя бритвой с отвращением, потому что ему казалось, будто он соскребывает с себя то, что оставалось на лице "оттуда". А когда он мылся в ванне, то явственно ощущал, как он смывает с тела то, что налипло на него "там": не грязь, а тоскливую муку, ма-етный страх и давящее зло. Он пристально и брезгливо оглядывал свою кожу на груди, на животе и на ногах, придирчиво морщился при каждом пятнышке, тер его мыльной мочалкой и, уже совсем вымывшись, захотел обязательно вымыться еще раз, "набело".

Но в этом обыкновенном деле было еще и другое. Григорий Михайлович делал привычные движения, скреб бритвой или намыливал мочалку, но ему казалось, что он все это делает как-то "в первый раз", по-иному, не так, как было когда-то. Все, что было когда-то, было в той прежней жизни, которая отгорожена камерой смертников и полутемной оранжереей. Со всем тем он вроде как бы простился, считая себя тоже мертвым, и, вернувшись опять к бритве и к мылу, смотрел на них удивленно: неужели же можно снова бриться и мылиться? Неужели можно вернуться к простым делам простой жизни?

После завтрака Евлалия Григорьевна увела Шурика к Софье Дмитриевне и сама ушла туда.

- Мы не будем тебе мешать, отдыхай спокойно, сколько хочешь! - сказала она, стараясь говорить приветливо и ласково.

Григорий Михайлович лег на свою кровать, с удовольствием чувствуя, что это та кровать, которая еще день тому назад казалась невозможной. Оа сначала подобрал под себя ноги и лег калачиком, но сейчас же вытянулся: так приятно было и подбирать ноги, и вытягивать их по своему желанию, "как хочу". Он даже засмеялся про себя, вспомнив тесноту камеры.

Но вдруг остро, ярко и совершенно отчетливо в мозгу вспыхнула требовательная мысль: "Евлалия!"

"Евлалия? Что - Евлалия?" - растерянно спрашивал себя Григорий Михайлович. Мысль не складывалась в вопрос и не выражалась словами, но определяла себя только ощущением. Там, в камере, мысль о дочери была дорога и душевна, но здесь, дома, эта мысль стала тяжелой и пугающей. Раскаяние, которое так искренно охватило его "там", здесь потускнело, сделалось фальшивым, лишним и ненужным. Даже слова "Лалочка" не говорил себе Григорий Михаилович. "Как это странно! Как все это странно!" - с напряжением следил он за собою, не понимая, почему другой и далекой стала здесь для него Евлалия Григорьевна. "Разве любить можно только.. там? - неопределенно думал он. - Почему любить можно только там? А ведь там все любят: и друг друга и... вообще!"

Глава XII

Супрунов сказал Любкину: "Трещинка в тебе уже есть!" Любкин возразил: "Это тебе только так кажется!" Но сам Любкин после этого разговора несколько раз вспоминал эти слова Супрунова и уж по одному тому видел, что в словах этих что-то есть: трещинки в нем еще нет, но какая-то заноза сидит и мешает.

То, что он называл занозой, было очень сложно и не во всех своих частях понятно. Многое только чувствовалось, ощущалось, но никак не могло определиться.

Любкин был партийцем, коммунистом, но он не скрывал от себя, что коммунизм перестал его интересовать и сделался совсем ненужным. "Это все одна теория!" полупрезрительно думал он. Раньше, в первые послереволюционные годы, у него от одного только слова "коммунизм" захватывало дух: глаза зажигались сами собою, и кулаки сжимались тоже сами собою. Но теперь слово "коммунизм" звучало мертво: "Это все одна только теория!" И когда он, во время великого голода тысяча девятьсот тридцать второго года, побывал на Украине и в Молдавии, он не смутился: голод, быть может, противоречил коммунизму, как теории, но этот голод совершенно свободно и без насилия вкладывался в ту "практику" большевизма, которую (одну только ее) ценил Любкин.

Коммунизм, который не может допустить голода, закрылся перед ним чем-то таким, что голод допускало, перед голодом не останавливалось и голода не страшилось. Раньше, когда он говорил - "коммунистическая партия", в голосе звучала гордость: "Это мы!" Но Супрунов спросил его один раз: "А кто это мы?" Он, даже не подумав, ответил твердо: "Мы, большевики".

Еще недавно, обсуждая в отделе кадров обкома партии характеристику секретаря комоволовского райпарткома, он сказал таю

- Парень-то он, может быть, и неплохой, но он какой-то такой!

- Какой?

- Да как сказать? Коммунист! - с неожиданным пренебрежением определил он.

- Ну, да! Коммунист! - не поняли и с недоумением посмотрели на него.

- Вот! А не большевик!

И когда он чувствовал свое новое отношение к коммунизму или думал о нем, он говорил себе: "Трещинка тут не трещинка, а заноза есть!"