Мнимые величины

Но занозой было и другое. Он уничтожал "врагов народа", хотя, без сомнения, знал, что враги народа - это сам народ. Поэтому получалось так, что уничтожает он не врагов, а уничтожает народ. Но он не любил этого слова, а привычнее говорил - "трудящиеся". Однако и с "трудящимися" у него получалось странно. "Трудящиеся" были для него ценны только как безличная абстракция, как политическое понятие, как символическое выражение экономических факторов. Реальный же трудящийся, живой человек, с нервами и с кровью, неминуемо становился для него "врагом народа", и именно оттого, что он был реальный, живой.

- К черту живого человека! - полушутя-полусерьезно говорил он Супрунову. На кой он ляд? Мешает только!

- Чем? - спрашивал Супрунов.

- А тем, что его подчинять надо. Без подчинения он сам не подчинится!

Уничтожение живого трудящегося ради абстракции "трудящихся" и неожиданное противопоставление большевизма коммунизму становились для него той базой, на которой (он это чувствовал) стоять можно твердо. Но вместе с тем он чувствовал себя неполно, недостаточно, незаконченно, как будто ему не хватало чего-то очень нужного. "Еда-то есть, а соли нет! - раздраженно подводил он итог. Посолить-то забыли!" Какой именно соли ему не хватает и что это за соль, он не знал, но отсутствие ее он ощущал с несомненностью: недаром же он так доверчиво потянулся к "люблю" Елены Дмитриевны.

Иногда занозы не чувствовалось, но иногда она начинала больно колоть его, и тогда по управлению пробегал невидимый ток: туго натянутые пружины затягивались еще туже, аресты увеличивались, следователи зверели, допросы превращались в пытку, а следственные заключения переполнялись неслыханными обвинениями: можно было подумать, что чуть ли не вся область состоит из диверсантов, вредителей и шпионов.

Любкин без колебания арестовывал и отправлял в подвал неудачливых следователей, превращая их неудачливость в злостный саботаж, требовал от начальников отделений неисполнимого, сам начинал работать по пятнадцать шестнадцать часов в сутки, ездил в Москву, добивался расширения полномочий и, вернувшись, гремел:

- Разве вы не понимаете, что каждый гражданин, который еще ходит на свободе, есть скрытый враг советской власти! Хватайте без разбору, хватайте подряд, ошибки не будет! Невинных жалеете? Невинных в СССР нет!

И внизу, в камерах заключенных, жутким, кровавым эхом отзывалась его "заноза". Заключенные видели, как на них катится злая, черная, беспощадная волна, и, холодея от ужаса, спрашивали себя:

- С ума они там сошли, что ли? Кровью опились, звери!

А потом Любкин ехал к Елене Дмитриевне, падал на диван и со странной тоской в голосе просил Елену Дмитриевну, хватая ее руки и заглядывая ей в глаза:

- Скажи, что ты меня любишь! Скажи - "люблю"!

- Дай конфетку, тогда скажу! - кошечкой шутила Елена Дмитриевна, пряча лицо на его груди.

Он смеялся мелким, счастливым смешком и ждал, когда она скажет это желанное слово. И она, не отрывая лица от его груди, тихо говорила глубоким, низким голосом:

- Люблю.

А в это время губы у нее дрожали от нестерпимой ненависти.

Однажды он очень неожиданно удивил Елену Дмитриевну странным вопросом:

- Ты хорошо помнишь Евангелие?

- Евангелие? - даже не поняла его вопроса Елена Дмитриевна. - Да я его никогда и не читала! В детстве, помню, бабушка мне что-то рассказывала, а потом... Нет, не читала!

- Не читала? Гм!.. Да, оно, конечно, так. Но... Я думал, ты знаешь. Там, понимаешь ты, про соль есть.

- Про какую соль?

- Не помню в точности: в школе еще, на уроках разговор был... Что вот, мол, ежели соли нет, так и ничего нет! Впрочем, совсем, кажись, не то... Забыл!

- Что же?

- Ничего. Интересно было бы вспомнить.

Елена Дмитриевна очень внимательно (с выпытывающей внимательностью) посмотрела на неги, словно заподозрила что-то. Она осторожно отстранилась и задумалась.

- А ты бы, - неуверенно попросил Любкин, - ты бы не могла... того... достать мне это самое Евангелие?

- Откуда же? - искренно изумилась Елена Дмитриевна. - Разве в СССР можно достать Евангелие? В книжных лавках его нет, в библиотеках нет... Где же достать?

- А может, - немного замялся Любкин, - может быть, у кого-нибудь из твоих знакомых сохранилось или... вообще!

- Ни у знакомых, ни у "вообще" Евангелия нет! - почему-то холодно и резко ответила Елена Дмитриевна, как будто она осуждала что-то. - Нет в СССР Евангелия! "Вопросы ленинизма" есть и "История ВКП" на всех языках мира есть, а Евангелия нет. Ты прикажи, - вдруг добавила она с легкой издевкой, - ты прикажи своим чекистам: они тебе достанут.

- Они достанут! - не услышав издевки, очень согласно отозвался Любкин.

- Единственный путь достать Евангелие в культурной христианской стране: ищейки и повальный обыск! - нехорошо усмехнулась Елена Дмитриевна. - Да и при обыске найти не так-то легко: люди прячут Евангелие! Ты хороших ищеек пусти, опытных, они достанут где-нибудь, а остальные люди... Где уж! Куда уж!