Мнимые величины

Григорий Михайлович уже ушел, его шаги по коридору уже стихли, и входная дверь уже хлопнула, а Евлалия Григорьевна все еще стояла и не решалась сойти с места. "Что я наделала?" - повторяла она, не зная, наделала ли она что-нибудь и случилось ли что-нибудь. Ощущение брезгливости и отвращения от поцелуя Григория Михайловича уже прошло (оно почти мгновенно прошло), и она никак не могла вспомнить и сообразить точно: что же все-таки произошло? Да и произошло ли что-нибудь? Со спутанным и тяжелым чувством она отошла от двери и села за машинку, печатать.

Прошло часа два. Евлалия Григорьевна все еще продолжала печатать, но она стала все чаще и чаще взглядывать на часы. "Ну, скажем, полчаса туда да час там... Ну, обратно - тоже полчаса... Ему пора уже вернуться, совсем уж пора вернуться! Почему он не идет?" - думала и рассчитывала она. Наконец не выдержала и пошла к Софье Дмитриевне. Та сидела и надвязывала чулок, а Шурик читал ей из "Букваря": "Хороша каша у Маши"...

- Софья Дмитриевна! - дрогнувшим голосом сказала Евлалия Григорьевна. Папы все еще нет!

- Задержался, верно! - с притворным равнодушием зевнула Софья Дмитриевна. - Рано ведь еще... Сколько сейчас времени?

- Три часа уже!

- Ну вот видите: всего только три часа.

Чем дальше шло время, тем беспокойство все больше и больше охватывало Евлалию Григорьевну. Когда стемнело, она стала метаться по комнате и все порывалась "пойти и узнать". Шурик с тревогой следил за нею глазами, а потом не выдержал, расплакался и спрятал голову в ее колени.

- Куда вы пойдете, на ночь глядя? - урезонивала ее Софья Дмитриевна. - И кто вам сейчас что-нибудь скажет? Да, может быть, еще ничего и не случилось, а так только... Не маленький же он!

- Нет, нет! Они его опять арестовали! - металась в тоске Евлалия Григорьевна. - Он пошел к ним, а они...

- Гм!.. Арестовали! Кто ж их знает? - задумалась Софья Дмитриевна. - Но даже если оно и так, то сейчас-то зачем вам бежать? До завтрева подождать надо.

- До завтра? А если...

- Что за "если" такое? Никакого "если", может быть, еще и нет совсем!

Шурика уложили спать рано, а сами все сидели и спорили: Евлалия Григорьевна была уверена, что "что-то случилось", а Софья Дмитриевна твердила, что "подождать надо". Но часам к десяти и она согласилась с тем, что "что-то нехорошо".

Всю ночь Евлалия Григорьевна не спала, а рано утром, часов в шесть, вскочила, быстро и беспорядочно оделась и приготовилась бежать. Софья Дмитриевна еле образумила ее.

- Да разве ж можно в такую рань? Да там же и никого нету еще, все спят! Подождите хоть до девяти-то часов.

Она взяла власть в свои руки и настояла на том, чтобы Евлалия Григорьевна подождала. Но в девять часов отпустила ее:

- Идите уж, коли так! И не сходите с ума-то там, ради Бога! Дайте вот я вас благословлю, голубенькая вы моя...

- И Шурик... Посмотрите за Шуриком!

В НКВД ее долго не пускали, спрашивали, кого ей надо и зачем, а она помнила только, что в повестке была двадцать седьмая комната, фамилию же Воронченко она забыла. Наконец ее пропустили. Воронченко встретил ее хмуро, даже озлобленно, и сразу начал кричать:

- Кто? Володеев? Я вызывал? Вчера? Никого я не вызывал, путаете вы, гражданка!

Потом вспомнил, нахмурился еще больше и вызвал Золотухина. Золотухин принял ее очень вежливо, с притворным участием, и сказал, что он действительно вызывал вчера к себе "гражданина Володеева по одному пустячному делу", но что тот ушел "приблизительно в начале второго".

- Так что же? - волновалась Евлалия Григорьевна. - Где же он?

- Возможно, что по дороге домой с ним произошел какой-нибудь несчастный случай, - подсказал Золотухин. - Обратитесь в милицию.

В милиции Евлалия Григорьевна тоже не могла сразу попасть туда, куда нужно, и ее всё отсылали из комнаты в комнату. В конце концов какой-то дежурный сжалился над нею, стал телефонировать то туда, то сюда и наконец что-то узнал. Евлалия Григорьевна не слышала того, что ему сказали в трубку, но по тому, как он нахмурился и замигал глазами, поняла, что случилось что-то страшное.

- Что? Что? - вся холодея, спросила она, когда дежурный повесил трубку на аппарат.

- Поезжайте в анатомический театр! - уклончиво ответил дежурный, хватаясь за папку с бумагами и притворяясь, будто ему некогда долго разговаривать. Там вам скажут.

В анатомическом театре ее встретили внимательно, участливо и даже тепло. Она не знала, кто был тот высокий, худой и белобрысый, в белом халате, совсем еще молодой, но он говорил с нею, как брат. Он так осторожно, так бережно и так мягко сказал ей все, что она, хотя обомлела и затрепетала, но овладела собою. И он ни за что не пустил ее в мертвецкую "посмотреть на папу": она не знала, а он знал, что только постороннему и к тому же привычному человеку с крепкими нервами можно было смотреть на ту бесформенную и безобразную груду раздавленного и разорванного мяса, которая была свалена на оцинкованном столе.

- Вы потом, потом посмотрите! Не сейчас! - мягко, но настойчиво уверял он. - Сейчас нельзя, мы еще не все сделали, что надо.