Мнимые величины

- Вы, стало быть, теперь одни остались. Оно и хорошо и... нехорошо оно. Ну, сынишка, конечно, и старушка вот эта ваша чудесная... Софья Дмитриевна, кажись? А еще есть ли кто с вами и около вас? Посильнее, чем старый и малый, есть ли? Никого нет?

- Никого! - грустно созналась Евлалия Григорьевна. Семенов задумался, перебирая пальцами.

- И до чего же мне странно смотреть на вас, если бы вы знали! - тихо, словно для себя, сказал он. - И как это вы в наше время образоваться такой могли? В революцию вы еще совсем девочкой были, и вырастали вы, стало быть, уж после революции: военный коммунизм, НЭП, коллективизация, две пятилетки... И ничего этого ни в вас, ни на вас нету, словно ничего для вас и не было. Чудно! И какая же вы такая вышли, если вас по косточкам разобрать? Сил у вас нет, воли нет, зубов и клыков нет, понимания жизни нет и... и хороших людей возле вас нет! Погибать вам надо, одно только это и остается. А ведь не погибнете вы! Это я изо всех моих сил понимаю и знаю: не погибнете. Все может погибнуть, а вы - нет. И надо вас сберечь, обязательно надо. Для чего это надо, не знаю и знать даже не хочу, а... надо! Я большевик, я ничего не жалею, - очень сильно добавил он, - я разрушений не боюсь. Весь мир перевернуть, всю жизнь перестроить, все старое в огне попалить - это я могу. Это - я! А вот вас-то... вот такую, как вы... Вас и для новой жизни сохранить надо, потому что всякая новая жизнь без вас в тартарары провалится. А кто вы такая, не разберу я. Голубенькая вы, правда это, но... Но что такое - голубенькая?

Евлалия Григорьевна не понимала того, что он говорит, хотя и старалась не упустить ни слова. А Семенов вдруг оборвал, встал со стула и улыбнулся какой-то виноватой улыбкой.

- Ведь вот... находит на меня иногда чепуха всякая! - махнул он рукой. Вы уж не слушайте, не обращайте внимания. Но только... Еще два слова. Никому не скажу их, а вам скажу: правду-то надо уметь видеть. Мы ведь - как? Найдем свиной хвостик и сразу балдеем от радости: "Я правду нашел! Я правду нашел!" Вот потому-то вас и сохранить надо, что, может быть, вся правда наша совсем не правда, а свиной хвостик. А у вас...

Он круто повернулся, подошел к вешалке, оделся и взял в руку кепку.

- Тут, конечно, по всему дому буза теперь пойдет! - сказал он совершенно деловым тоном. - Потому что комната, можно сказать, освободилась, а желающих вагон! Так вы об этом не беспокойтесь и даже внимания не обращайте. Я поговорю там, - неопределенно, как всегда, мотнул он куда-то головой, - и там вашему управдому два слова скажут. Шелковый будет, не беспокойтесь. А мне уж пора. Поеду. До свиданья.

- Как вы... - благодарственно улыбнулась Евлалия Григорьевна. - Как вы обо всем подумали!

- О чем же это? - спросил Семенов, с удовольствием глядя на ее улыбку.

- А вот даже о комнате... Чтобы комнату у меня не отобрали.

- А, об этом! Об этом я подумал, да! А почему? Потому что это - вздор, свиной хвостик. И мы, как я по жизни нашей вижу, мы о вздоре всегда думаем, и мы его всегда загодя предвидим, потому что заботимся о нем, дорог он нам. Большой ли вздор, маленький ли, все равно: комната, скажем, или план третьей пятилетки. А если что - не вздор, так вот о том-то мы и думать не хотим, потому что не умеем мы о "невздоре"-то думать. Нечем нам о нем думать! Нечем! А потому этот самый "невздор" мимо и проходит: мимо нас и мимо нашей жизни.

- Какой "невздор"? - уловив что-то значительное и близкое ей, спросила Евлалия Григорьевна.

- А этого я не знаю! - откровенно и искренно сознался Семенов. - Знаю, что есть "невздор", должен он быть, не может его не быть, а в чем он - не знаю. И я, стало быть... Я... Пойду! - сдвинулся он с места. - А отца-то, говорите, в двадцать седьмую вызывали? Ладно, разузнаю! Выясню!

Он повернулся и пошел. И странным образом его голова втиснулась в плечи, а шаги были не властные, а глухие и тяжелые.

Глава XVII

В начале декабря Любкина вызвали в Москву. Он пробыл там неожиданно долго, две недели, и вернулся девятнадцатого числа. Все предполагали, что он с собою "что-то привез", и немного насторожились, ожидая новостей, в которых, конечно, ничего приятного быть не могло. Но Любкин по приезде не только не собрал совещания начальников отделов, но даже не приказал им явиться с докладом. Повидался с ними только по обычному и делами поинтересовался поверхностно, вскользь.

- Все у тебя в порядке?

- Пожаловаться не могу...

- Вопросы ко мне имеешь?

- Да нет, все как будто бы ясно.

- Ну и ладно. Подробности потом расскажешь.

По управлению тотчас же пополз слух, что "дело неладно", что "похоже на то, что наша Любка отставлена". Никто ничего не знал, но что-то как бы чувствовалось, а поэтому все насторожились.

Супрунов, окончив официальную часть своего доклада, спросил, понизив голос:

- Есть что-нибудь?

Любкин ответил пристальным взглядом и, помедлив несколько секунд, сказал:

- Очень даже есть.

- Чрезвычайное?

- Вполне чрезвычайное. Не вообще, конечно, а для меня чрезвычайное. Личное.

- Мне сказать можешь?