Мнимые величины

- А в тебе или во мне эта уверенность есть? - колко посмотрел на него Супрунов.

- Во мне одна уверенность есть! - спокойно и очень полновесно ответил Любкин. - Возвращаться назад мне некуда. Никакого "назад" у меня нет. Даже на одном месте стоять я не могу, а могу только идти, и только - вперед.

- Само собою. Большевик иначе и не может.

- Очень ребята зверствуют на следствиях-то? - совсем понизил голос Любкин, но в тоне его голоса был только деловой интерес, а больше ничего.

- Кто как! - сдвинул брови Супрунов. - Конечно, добиваются признания, как умеют, но больше только бьют, а на всякие другие фокусы мало кто пускается. Бузук и Саламатов, - те действительно неистовствуют, а остальные сдерживаются. Бьют, а, между прочим, оглядываются: а что, если потом за это отвечать придется? Ведь ни приказа, ни разрешения нет.

- И не будет! - тихо, но сумрачно буркнул Любкин. - В случае чего, на ребят всё свалят: превышали, мол, свою власть.

- То-то и оно-то.

- То-то и оно-то! - подтвердил Любкин. - С колокольни спрыгни и в сапоги ногами попади, не иначе.

Супрунов встал с места, потушил верхний свет и зажег настольную лампу. В комнате стало почти совсем темно. Он прошелся по кабинету и остановился посередине.

- А зачем это все? - немного настойчиво, но ровно и без чувства спросил он.

- Что - "все"?

- Да вот это, что мы делаем и что будем делать. Кампания эта ежовская... Зачем она? Какая цель? Знаешь? Любкин молчал: тяжело и понуро.

- Знаешь? - переспросил Супрунов. Любкин пошевелился в кресле.

- Кто ж это знает! - ответил он наконец. - Этого никто не знает. Я вот в Москве тоже спрашивал: зачем?

- Ну?

- Ну и вижу: никто не знает. Я чуть ли не два десятка разных объяснений выслушал и в конце концов вижу: если сейчас самого Ежова или Сталина спросить, зачем они этот погром устраивают, то они и сами ничего объяснить не сумеют. Потому что тут не разум и не план, а вроде как бы инстинкт.

- Что же? Сам-то ты как понимаешь?

- Я-то? Я так понимаю: послушание. А еще вернее - подчинение.

- Подчинение? - переспросил Супрунов. - Чье подчинение? Кому?

Любкин перевел на него глаза.

- Вообще! Не "чье", а - вообще. Ты сам рассуди, Павлуша. Вот, скажем, колхозы. Для чего их ввели? Объяснение, конечно, есть: надо всякое зерно государственным сделать. Оно, конечно, правильно, объяснение это, но ведь зерно государственным сделать можно и иначе: мужиков не разорять, в Колыму их не посылать и тысячами не расстреливать. И я так понимаю: государственное зерно - это не настоящее (он очень сильно подчеркнул это слово), а настоящее в том, чтобы мужик почувствовал: что с ним хотят, то и сделают, а сам он ничего поделать не может, и даже пальцем пошевелить у него возможности нет.

- Дальше! - немного нахмурился Супрунов.

- Или, скажем, возьмем стахановщину... Ты думаешь, ее для повышения производительности труда ввели? Повышение, конечно, правильная цель, но... не настоящая! Настоящее, Павлуша, в том, чтобы рабочий знал: должен он работать вот так-то, то есть по-стахановски, а не как-нибудь иначе, не по-своему. Надо ему в башку вбить, что никакого "по-своему" у него нет и быть не может, совсем нет, никогда нет. Настолько нет, что никакое "по-своему" ему и сниться не должно. Правильно я говорю?

- Дальше! - еще сильнее сдвинул брови Супрунов.

- А дальше все то же. Вот на заем из года в год заставляют подписываться. Зачем? Чтобы средства собрать? Наша страна, Павлуша, богатая, средства мы и без займов собрать можем, это цель не настоящая, а настоящая цель займов в том, чтобы каждому во все его нутро втемяшить: "Приказали тебе на заем подписаться, ты и подпишешься! Приказали тебе при этом "ура" кричать, ты и кричишь! И даже охотку чувствуешь это "ура" кричать. И никакой мысли, чтобы "нет" сказать, в тебе уже нет, и никогда ее в тебе не будет!" Людям в мозг, в сердце и в шкуру вколачивают такое сознание, что ты, мол, не только не можешь чего-нибудь своего хотеть, но даже и не хочешь хотеть.

- Дальше! Дальше! - немного изменил своей сдержанности Супрунов и немного нервно перебрал пальцами по бархату кресла.

- А дальше ничего и нету: всё. Но только в этом уж подлинно - всё. Настоящее, оно в том, чтобы сто восемьдесят миллионов человек к подчинению привести, чтобы каждый знал: нет его! Ты пойми: сто восемьдесят миллионов человек, и каждый человек - нет его! Настолько нет, что Сам он это знает: его нет, он - пустое место, а над ним - всё. И вот это-то... это "всё" и это "ничего", они-то и есть на-стоя-щее! - особо подчеркнуто закончил он со странной нотой в голосе.

Супрунов несколько секунд подумал, закурил, выпустил длинную струю дыма и с холодным спокойствием спросил:

- Что же?