Мнимые величины

Как она познакомилась с Любкиным и как она сошлась с ним, тоже не знал никто. Сойдясь с ним, она объявила, что работу в школе бросит. Любкин выслушал ее решение совершенно безразлично и спорить не стал.

- Как хочешь.

Но тут же поймал какую-то мысль и поднял брови.

- Пока я тут, тебе, конечно, школа совсем не нужна, но... Меня ведь перевести отсюда могут. Что тогда будешь делать? На что станешь жить? Без работы нельзя.

- Ты такой заботливый? - насмешливо спросила она.

- Заботливый - не заботливый... Я ведь здесь не надолго.

- Да, ты говорил. Тебя в Румынию назначат?

- Когда я это говорил? Я такого не говорил.

- Давно уж. Не помню. Еще до того, как...

- Разве? - немного нахмурился Любкин. - Пьян я был, что ли?

- Может быть, и пьян, не помню! - притворно равнодушно отвернулась Елена Дмитриевна. - А если, - переменила она тон, - если тебя в самом деле в Румынию назначат, так меня с собой не возьмешь?

Любкин немного презрительно усмехнулся.

- Мне с тяжелым багажом невозможно.

- А я - тяжелая?

- Для моего дела всякая лишняя тяжесть тяжела.

Она посмотрела как-то особенно: или что-то проверила, или чему-то усмехнулась.

Любкин устроил ей небольшую отдельную квартиру (две комнаты) и, пользуясь некоторыми льготными возможностями, помог ей одеться понаряднее, но совсем уж не так "по-парижски", как о том говорили в управлении. Она любила духи и сама составляла какую-то смесь из незатейливых советских флаконов. Когда же Любкин однажды привез ей французских духов, она сказала:

- Я ими душиться не буду.

- Чего так? - безвкусно заинтересовался Любкин. - Нехороши, что ли?

- Нет, хороши. Очень даже хороши. Поэтому-то я ими и не буду душиться, что они хороши.

- Как так?

- Не понимаешь? Если парни в избе-читальне поют частушки, так им нельзя аккомпанировать на скрипке Страдивариуса.

- На чем же? - совсем не понял Любкин.

- На гармошке!

Он не знал, что в школе ее называли "донной Стервозой", но когда он смотрел на нее или думал о ней, он неизменно говорил себе то же самое и тем же словом: "Ба-алыпая стерва!" Но если бы его спросили, почему он называет ее "стервой", он объяснить не смог бы: очевидно, это только чувствовалось. И, ничего не стесняясь, ни к чему не относясь бережно, он прямо говорил ей, что считает ее "стервой". Когда он в первый раз сказал ей об этом, она не обиделась и даже не изумилась, а на минутку задумалась, словно проверила в себе что-то.

- Да! - очень спокойно согласилась она. - Ты прав: я - стерва.

Он считал ее умной, а потому был уверен в том, что она ему изменять не станет: "Свой-то расчет, поди, без ошибки понимает!" Он, конечно, ничуть не сомневался в том, что она сошлась с ним только "из расчета", и, конечно, ничуть не заблуждался в ней. Она ему нравилась красивым телом, "ангельским лицом", которое лгало своей светлой чистотой и чуть ли не похабно разворачивалось в откровенном бесстыдстве. Она возбуждала его так, как не возбуждала раньше ни одна женщина, и он не понимал себя.

- Что оно такое в тебе? - спрашивал он. - Пьянишь ты здорово!

Она кривила рот в циничном рисунке и отвечала с превосходством покорившей самки:

- Я - raffinee!

Он не понимал этого слова, но объяснений не спрашивал.

Между ними ("Раз и навсегда!") было условлено: о служебных делах и обо всем, что касается управления, не говорить и не спрашивать. "А чуть только ты об этом заговоришь, - очень твердо подчеркнул Любкин, - я сейчас же встану и уйду. Совсем уйду". Елена Дмитриевна ничего на это не ответила, а только посмотрела на него искоса, словно к чему-то примеривалась.

- А если ты сам заговоришь об этом? - спросила она, лживо отводя взгляд в сторону.

- Не заговорю.

- А если? Ну, скажем, пьяный... Что я тогда должна буду сделать?

Любкин усмехнулся: он что-то услышал в ее голосе.

- Если б ты не была стервой, я попросил бы тебя: если заговорю, то останови меня.

- Но ведь я - стерва! - слегка загадочно прищурила она свои небесные глаза и глянула ими прямо в него. - Что ты мне, стерве, скажешь?

- А тебе я скажу так "Жри, собака, пользуйся случаем!" Елена Дмитриевна рассмеялась искренним, но в то же время издевательским смешком.

Она без церемонии сказала ему, что ей не нравится его имя: Ефрем Игнатьевич Любкин.

- Тут все безобразно, все! И Ефрем, и Игнатьевич, и Любкин. А особенно Любкин. Так сразу и видно: была какая-то девка Любка, которая родила незаконного сына, и сына этого стали по ней называть: Любкин сын! Любкин! Так?

- Может быть, и так! - равнодушно согласился он. - Дело деревенское.

- Ты деревенский?

- Пензяк.