Мнимые величины

Любкин видел, что она ничуть "не жадная" и ничего не требует от него: ни денег, ни подарков. Это ему нравилось, хотя и мешало понимать: из-за какого же "расчета" она сошлась с ним? Пользуясь возможностями своего положения, он с удовольствием привозил ей из специальных закрытых распределителей то, что ему казалось роскошью и чего нигде нельзя было достать в советских магазинах: отрезы на платье, модельную обувь, белье. Со своим шофером он присылал ей коньяк, вина и закуски. И раз в месяц, уходя от нее, вынимал пачечку денег (полторы тысячи) и, немного нахмурясь, протягивал ей:

- На расходы-то...

Когда он в первый раз так дал ей эти деньги, она даже позеленела и передернулась.

- Было бы лучше, - сдерживая себя, зло сказала она, - если бы ты клал эти деньги в конверт, а конверт оставлял бы где-нибудь на виду, но так, чтобы я не видела, как ты его оставляешь.

Он ничего не заметил и не понял.

- Зачем это?

- Не понимаешь? - со злобным издевательством перекосилась она. - Что ж! В таком случае, давай мне мою зарплату прямо в руки. А расписки тебе не надо?

Он и этого тоже не понял. А, может быть, не захотел понять?

- Расписки не надо! - просто ответил он.

Он привык к тому, что "бабы" обирали его, и обирали нагло, откровенно, цинично. Поэтому нетребовательность Елены Дмитриевны очень нравилась ему, и он, словно в награду, иногда спрашивал ее:

- Чего бы тебе хотелось? Закажи! Она равнодушно пожимала плечами.

- Ничего...

А иногда, подумав, просила:

- Если можно, раздобудь мне где-нибудь большое трюмо. И зеркало трельяж

- Трельяж? Это еще что за зверь такой? Она морщилась.

- Ах, да! Я и забыла, что для тебя трельяж - непонятный зверь. В таком случае не надо.

- Горжетку чернобурую хочешь?

- Это из дохлого-то кролика?

- Нет, зачем... Экспортную, настоящую!..

- Пожалуй...

- А еще что?

- А больше ничего.

- Что так мало?

- Я не жадная.

- А ты жадничай, не стесняйся!

Но Елена Дмитриевна кривила рот и переводила разговор на что-нибудь другое, но и этот разговор скоро обрывался: говорить было не о чем. Поэтому было скучно: и ему и ей.

- Что ты делаешь целыми днями, когда меня нет? - вяло спрашивал Любкин.

- К подруге хожу! - так же вяло отвечала Елена Дмитриевна.

- К какой такой подруге?

- Есть у меня одна. Одна-единственная.

- А у нее что делаешь?

- Разговариваем.

- О чем таком?

- О разном.

- А еще что делаешь?

- Читаю. Английский учу. Французский я хорошо знаю, а английский плохо. А ведь я, может быть, когда-нибудь в Англию попаду.

- Навряд. Не пустят.

- Я убегу.

- Поймают.

- А я так убегу, что никто и знать не будет, что я бегу. Все будут думать, будто я не бегу даже.

- Исхитрись.

- Исхитрись? А я, может быть, уже хитрю.

- Как так?

- А вот так!

- А ты попонятливей! Загадками-то нечего петли петлять.

- Не могу! Это - табу!

- Что за табу такое?

- Это значит - запрещено.

- Стало быть, и говорить нам не о чем? В молчанку играть?

- Хотя бы и в молчанку.

- С подругой-то своей, вот с этой единственной, говоришь же.

- Говорю.

- А со мной?

- С тобой я сплю. Будет с тебя.

- Пожалуй, что и будет.

Слова любви между ними не говорились. Не говорились даже и ласковые слова. Любкин не ощущал их и не тянулся к ним, а Елена Дмитриевна как-то брезгала ими. Отношения были откровенно деловитыми: когда Любкин собирался приехать к ней, то всегда предупреждал ее по телефону. Не для того, чтобы она приготовилась, а просто для того, чтобы не потерять времени: он приедет, а ее, пожалуй, нет дома. И приехав, показывал на часы:

- Вот, ровно сорок минут могу у тебя пробыть.

И уезжал точно в назначенное время, никогда не позволяя себе ни забыться, ни увлечься.

И он не видел, как она, заперев за ним дверь, возвращалась в комнату с тонкой улыбкой злого умысла и сокровенной мысли.

Глава IX

Через неделю после прихода Семенова случилось неожиданное: к Евлалии Григорьевне подошла старшая машинистка и немного значительно, немного загадочно сказала ей, что ее зовет к себе начальник местпрома.

- Сейчас его секретарша сказала мне... Идите!

- Меня зовет? - удивилась Евлалия Григорьевна и, не вставая с места, испуганно посмотрела на стоявшую около нее старшую машинистку: снизу вверх.

- Вас, вас! Идите!

Евлалия Григорьевна растерянно поднялась и, теребя концы рукавов блузки, нерешительно заколебалась.

- Да как же это? Да зачем же?

- А уж этого я не знаю! - усмехнулась старшая машинистка. - Это уж вы мне потом сами расскажете. Идите же, не заставляйте ждать себя.

Евлалия Григорьевна, чувствуя замирание сердца, неуверенно пошла. И чуть только она вышла, все машинистки разом заговорили: они-то знали, что мог означать вызов к начальнику.