Мнимые величины

И, присев к нему совсем плотно, Петрухин начал поддразнивать его карьерой "десятитысячника". Варискин раскрыл рот и забыл закрыть его, упоенно слушая каждое слово. Все, что говорил Петрухин, переносило его от безмерного унижения в Жоркином ящике к щекочущему величию кремлевского распределителя и козыряющих милиционеров. Петрухин все шептал ему о том, что "десятитысячником зря не сделают" и что "это самое заслужить надо":

- Ты уж постарайся, Варискин! Ты уж придумай что-нибудь такое необыкновенное! Чтоб оно, понимаешь, в нос шибануло!

Варискин кивал головой и блаженно улыбался.

- Да я... Что ж я? Я готов! Вовсю готов! А через час дверь открылась, и в дверях показался караульный начальник.

- Петрухин! - позвал он, не входя в камеру. - На допрос!

- Иду! - лениво отозвался Петрухин и повернулся к Варискину. - Ну, прощай, товарищ Варискин! Сюда меня назад уж не приведут, не увидимся. Понял? Не болтай! Ни слова! Все, что ты знаешь, - это твое дело: и совсем не надо, чтоб здесь знали, что тебе все известно. Словно ты и не знаешь ничего. Не будь дураком!

Глава XVII

Варискин остался один. Эти два часа, проведенные им с Петрухиным, подействовали на него, как успокаивающая и укрепляющая ванна: все мутное, неприятное и обессиливавшее разом смылось. "Отбор! Вот оно что!" Он ни над чем не раздумывал, ни в чем не сомневался, а с дразнящим упоением рисовал себе картины будущего. "Ведь ежели я в десятитысячники попаду, так"... Акцию, о которой говорил Петрухин, он себе не мог представить, а поэтому думал о пустяках. Ему мерещилось что-то нелепое, но именно оно и казалось правдоподобным: то революция в Японии, то гражданская война в Германии, то заселение Северного полюса... И он упоенно воображал себе, как он будет "организовывать в Японии рабоче-крестьянское правительство", как будет распоряжаться переселением десятков миллионов людей "вообще в Арктику", как будет командовать красным фронтом в 1ермании. И чем нелепее были эти картины, тем все более возможными и реальными казались они ему.

Радостно укрепляло его и другое: он перестал себя чувствовать одиноким, противопоставленным. Еще несколько дней назад выходило так, что его загоняли в тупик, как хозяйка загоняет в угол курицу, которую хочет зарезать, а он, трепыхаясь от ужаса, пытался спрятаться, скрыться, спастись. Яхонтов, Жорка и сотни других шли вместе с повелевающей силой, а он был против всех: один, растерянный и беспомощный. Теперь же он до радости явственно чувствовал себя объединенным и с Яхонтовым, и с Жоркой, и со всеми, кто идет за силой. Он чувствовал себя частью целого, крепкого и большого, точно так же, как солдат роты чувствует себя не кем-то отдельным, а именно частью целого, частью роты. Быть может, Яхонтов и Жорка сделают ему новое зло, но все же он будет солдатом их роты, а они, творящие ему зло, будут солдатами его роты. И это делало его приподнятым и сильным.

Он беспокойно провел остаток вечера и так же беспокойно провел ночь. Часто просыпался и начинал волноваться: "Надо что-нибудь придумать! Уж теперь надо что-нибудь придумать, чтобы в нос шибануло!" Это "чтобы в нос шибануло", как сказал Петрухин, завладело им, потому что "уж если Варискин за что берется, так именно, чтобы в нос шибало!" Но ничего путного он придумать не мог. И когда Яхонтов (на другой день) вызвал его, он пошел с полной готовностью, но совершенно пустой: ничего толкового, путного и связного. Спотыкаясь на каждом слове, он начал рассказывать Яхонтову про несуществующую контрреволюционную организацию, которую он назвал "Черный глаз", а потом переделал в "Черную руку": эти названия ему очень нравились. Он все время сыпал готовыми штампами, которыми были переполнены и статьи газет, и речи всевозможных докладчиков: "диверсия", "вредительство", "саботаж", "шпионаж в пользу одной иностранной державы"... Он не знал, что такое диверсия и саботаж, но произносил эти слова очень убежденно, полагая, что именно в этих словах и заключается весь смысл. А когда Яхонтов оборвал его и спросил, в пользу какой именно "иностранной державы" вела шпионскую работу его организация, он в недоумении осекся: в газетах ведь всегда так и писалось - "в пользу одной иностранной державы"... Зачем же нужно называть ее? Он вопросительно посмотрел на Яхонтова, как бы ожидая подсказки.

- В пользу этой... как его?.. Румынии! - неуверенно сказал он, и было похоже, что он не говорит, а спрашивает: "Румынии?"

- А Германии? - тоже не совсем уверенно спросил Яхонтов, пытаясь что-то сообразить.

- И Германии! - совершенно охотно подтвердил Ва-рискин, а для верности убежденно добавил: - И Польши тоже.

Он назвал Яхонтову десяток фамилий, чуть ли не требуя, чтобы Яхонтов тут же записал их все, а когда Яхонтов начал спрашивать его, какую роль в "Черной руке" играл тот или иной оговоренный, он совсем спутался, потому что не мог даже вообразить, какие роли могут быть у членов контрреволюционной организации. "Прокламациями заведовал!" - сказал он про одного, а про другого с трудом выдавил из себя: "Саботаж на производстве и... вообще!"