Мнимые величины

Мечта о десятитысячнике захватила его целиком, подчинив в нем все. Он неуклюже и бестолково придумывал новые нелепые подробности, губившие и его самого, и других людей, и тешился тем, что он, мол, участвовал "вон в какой организации! Это тебе не промпартия какая-нибудь паршивая, а - "Черная рука"! А я в ней - почитай, что самый главный!" Реальное и нереальное поменялись местами, но он не замечал этой перемены и не страшился ее, а подчинился перемещению, словно потонул в нем. Он возводил на людей губительные обвинения и, не колеблясь ни минуты, уверял Яхонтова:

- А если он, сукин сын, отказываться будет, так ты его на очную ставку со мной поставь. Я ему припомню! Он у меня припомнит!

Это не было ни сумасшествие, ни мания: это было нормальное состояние для ненормальной жизни в мире фикций. В старину говорили: "леший обошел". Заблудившийся путник терял представление о расстоянии, о направлении и о времени, а блудил, не веря своим глазам и не видя своих следов. То же было и с Варискиным, завороженным, как лешим, созданным им ложным миром. Он не имел сил выбраться из него, потому что не сознавал ни того, что он заблудился, ни того, что потерял и путь и цель. И чем больше углублялся он в несуществующий мир, тем реальнее становился для него этот мир призраков-фикций.

Глава XVIII

Дело Варискина в конце концов влилось в общее дело "троцкистов" и обезличилось в нем. Но по мере того, как показания Варискина начали являться полезным основанием "по смежным делам", то есть для обвинения многих других, его стали вызывать к себе и другие следователи, которые (он видел это) были покрупнее и позначительнее Яхонтова. Один из них особенно импонировал Варискину: крупный, кряжистый и с ромбом в петличке. Он не кричал, не ругался, не бил, говорил Варискину "вы" и так умело подсказывал нужные факты, что Варискину оставалось только поддакивать. Он и поддакивал, с удовольствием чувствуя, что "помогает следствию", и помогает не просто, а "как сознательный, верный большевик". Мечта о "десятитысячнике" становилась реальностью: "Клюет! Молодец, Петрухин!"

Но вместе с тем какое-то надоедливое сомнение начало мучить Варискина: достаточно ли он сделал для того, чтобы попасть в "десятитысячники"? Что особенное он сделал, чтобы "в нос шибануло", как того требовал Петрухин? "Оно все как будто бы и хорошо, да ведь оно в нос не шибает, потому что шибать нечем!" И он мучился недостаточностью сыгранной им роли.

В долгие и тоскливые часы сидения в одиночке он все старался придумать такое, чтобы уверить в своей несомненной значимости: он - не такой, как все, он - Варис-кин! "Вот если бы, скажем, подкоп под Кремль, - убого и беспомощно придумывал он, - и чтобы подкоп этот вел Ворошилов или, скажем, Калинин. А я, значит, чтобы это все обнаружил!" Но тут же он спохватывался и пугался такой мысли: даже оглядывался по сторонам, не подслушал ли кто-нибудь эту мысль? "За это - к стенке!" Даже ночью, просыпаясь и долго лежа без сна (он стал спать очень плохо), он все придумывал: "Что бы сказать еще такое, чтобы... чтобы необыкновенное!" Но в голову лезли только бессмыслицы: то какие-то дрессированные змеи, которых заговорщики собираются разводить в сочинском дворце Сталина, то заражение Москвы-реки "самыми что ни на есть вредными бациллами". Целыми днями он ходил из угла в угол по своей одиночке, заложив руки за спину и бесшумно ступая босыми ногами. Морщил лоб, поднимал кверху брови и все шептал, настраивая и подзадоривая себя: "А если, скажем... Вот, если..." Но никакое "если" никак не приходило в голову.

И вдруг оно пришло. Пришло сразу, без усилия, само собою: как если бы кто-нибудь повернул выключатель, и, вместо темноты, стал свет. Варискин вздрогнул, подняв голову, вскочил с койки и начал почти бегать из угла в угол, взволнованно шепча:

- Вот! Вот оно! Уж ежели этого мало, так... Теперь уж прямо в десятитысячники! Без пересадки!

И, немного успокоившись, стал уговаривать себя:

- Это самое дело... Его надо провертеть по-умному, это дело, потому что... Такое уже это дело, что его по-умному провертеть надо!

Одиннадцатого сентября, часов в двенадцать дня, Яхонтов вызвал его к себе. Яхонтов, конечно, никак не предполагал того неожиданного поворота в деле, который задумал сделать Варискин, а потому и не приготовился. Впрочем, дело Варискина уже начало надоедать ему.

Варискин вошел в кабинет с такой торжественной многозначительностью на лице, что Яхонтов не удержался и пошутил:

- Чего такого морда у тебя больно важная? Орден тебе прислали, что ли?

- Орден не орден, - не спеша и напыщенно ответил Варискин, - а должен я тебе сделать еще признание, товарищ Яхонтов. Самое важное! Такое уж важное, что важнее ничего и быть не может!

- Что за признание? - не совсем охотно заинтересовался Яхонтов. - Хватит уже, довольно! А впрочем, говори...