Мнимые величины

- Нет. Откуда же? И он меня не видал, и я его.

- Да, да! И меня он не знает. Так ты вот как сделай, Пав-луша! Сюда его приводить не след, догадается, а ты выбери какую-нибудь комнатку да и вызови его, словно ты другой следователь. А я сбоку посижу, посмотрю... Так?

- Я сейчас за Яхонтовым пойду! - не отвечая на его слова, сказал Супрунов, и Любкин понял, что тот опять осуждает его. - Надо дело делать, а не о человеческом думать. Какое такое человеческое ты нашел? Зачем оно тебе? Ты большевик, и, следовательно... Следовательно, большевиком и будь!

Глава XIX

Когда Супрунов вышел, Любкин сел в свое кресло и с удовольствием почувствовал, какое оно мягкое и удобное. Он откинулся на спинку и понял, что он устал, страшно устал. И ему изо всей силы захотелось отдохнуть, но отдыху что-то мешало: копошилось и беспокоило внутри. Опасность от Варискина (Любкин знал это) была легко устранимой: Варискина - к стенке, Яхонтова - к стенке, протокол - в печку. А тем не менее что-то все же беспокоило и даже больше угнетало его. Не опасность угнетала, он не первый раз в жизни встретился с опасностью: в гражданскую войну еще и не то бывало. Но в те года все опасности были хоть и больше, но проще: смерть. Теперь же опасность была в другом: тебя не просто убьют, а уничтожат. Или даже иначе: тебя сначала уничтожат, а уж только потом убьют. Страшно не то, что могут расстрелять, поистине страшно другое: страшно Любкину, которого уничтожает неведомая сила, попасть во власть другому Любкину, который еще служит этой неведомой силе.

- Вот ежели... паровой каток, скажем... и он через мышь проедет... - с усилием думал он. - И ежели он... мышь-то... Не то чтобы в лепешку, а прямо в мокрое место раздавит... И ежели, скажем, он ее расплющит, а она... она все же жива останется! Вот это самое так и есть. Это тебе не пуля в затылок, а все, что сначала с тобой сделают... Каток через человека пройдет, одно мокрое место от него останется, а человек-то все-таки... жив!

Он перевалился в кресле. Кресло с податливой ласковостью подалось под ним, став удобным и для новой позы. Но чем легче было телу в мягком кресле, тем тягостнее было внутри: там все замерло в странном и сложном ощущении, которое Любкин не мог бы даже назвать. И оно не уходило.

И оттого, что оно не уходило, возникла мысль. Это была даже не мысль, а только вопрос, но в нем (Любкину это было несомненно) заключалось не только большое, но и решающее:

- Хорошо: Варискин сам выдумал и сам поверил. Допустим! Ну, а я-то? Я-то сам - верю? Или же это я сам все выдумал и во все поверил? Выдумал? Поверил?

Он не говорил себе, что именно "все" выдумал он, он почти боялся назвать это "все" по имени, но его мгновенно охватила злоба. Он перекосился ртом и выругался вслух: сочно и гадко, словно проклиная что-то или кого-то. "И чего это я раскис? - тут же подумал (спрятался?) он. - Подумаешь, важность: Варискин какой-то!" Но при этом он знал, что обманывает себя, что дело совсем не в Вариски-не, что за Варискиным он только прятал то, что только что покрыл густым заборным матом. И, словно бы назло кому-то или чему-то, вспомнил, что хотел поехать к Елене Дмитриевне. "В самый раз оно сейчас!" - убедил он себя, чувствуя, что беспричинная злоба не утишается и не проходит.

Он рванул с телефона трубку и с маху набрал номер. В трубке загудел вызов, но на вызов никто не подходил. Наконец он услышал:

- Алло!

- Заснула? - резко и сердито бросил он, как будто обрушивался бранью.

- Да, уже легла! - спокойно ответила Елена Дмитриевна.

- Погоди, не спи! Сейчас приеду.

- Приезжай.

Любкин страшно заторопился. Сам не понимая, почему он так торопится, он сучил руками, прятал протокол Варискина в несгораемый шкаф и, почти срываясь с голоса, заказывал себе машину.

Елена Дмитриевна ждала его и на звонок отворила сразу. Он, не поздоровавшись и не говоря ни слова, крупно и твердо прошел впереди нее в комнату и остановился, обернувшись к ней.

- Коньяк есть? - хрипло и резко спросил он.

- Конечно.

- Давай.

Он, не садясь на стул, залпом выпил стопку коньяку, не чувствуя ни его вкуса, ни запаха, сейчас же налил вторую. И только тогда присел, шумно выпустив из себя струю воздуха.

- А ты чего ж не пьешь? - кинул он Елене Дмитриевне. - Пей!

- Выпью! - мирно согласилась та. - Только я стопкой не умею.

- Ну, и черт с тобой! Пей рюмкой! И тут только он как следует увидел ее.

- А и красивая ты, черт! - немного задыхаясь, сказал он.

- Красивая? - вызывающе и самодовольно переспросила Елена Дмитриевна. - Я красивая?

- Красивая, черт! - откровенно задыхаясь, повторил Любкин, бегая по ней глазами. Уже задрожавшей рукой он начал было наливать себе еще одну стопку, но не долил и вскочил.

- Идем!

И, не дожидаясь ее, пошел в спальню. Елена Дмитриевна пошла за ним. И гордая ненависть разлилась по ее лицу, по улыбке, по глазам. Она шла и ненавидела, заранее торжествуя над чем-то и заранее в чем-то уверенная.

Через полчаса Любкин, утихший и немного ослабевший, посмотрел на часы. Было половина второго.

- Ого! Пора! - дернулся он.