Многая лета

Трехэтажный дом под зелёной крышей окнами выходил на набережную, где на ветру трепыхалось тонкое кленовое деревце, зацепившееся корнями между гранитных плит. Когда Фаина шла мимо, с деревца оторвался последний лист и красным лоскутком упал под ноги. Почему-то от жалости к листу, доживающему свою первую и последнюю осень, Фаине стало грустно. Нагнувшись, она подняла листок и бросила его в тёмную воду Фонтанки: плыви корабликом — это лучше, чем быть затоптанным сотней каблуков.

Номер Настиной квартиры Фаина не знала, поэтому подошла к двум женщинам, что складывали дрова в поленницу. Одна из них была толстая и щекастая, а другая худая и очень высокая, с седыми прядями из-под платка.

Спрашивать не пришлось, потому что щекастая звонко спросила первая:

— Эй, гражданочка, кого ты у нас высматриваешь?

— Я ищу квартиру, где живёт девочка Настя Зубарева. Знаете?

Щекастая прищурилась:

— Вестимо знаю. Я с этой воровкой через стенку живу.

— С воровкой?

— Да ещё с какой! — И без того румяные щёки женщины стали совсем помидорными. Она выпятила губы. — Давеча я варила картоху, так одной картохи не досчиталась. А вчера она у меня кусок хлеба со стола стащила! Я из кухни вышла на минутку, вернулась, а хлебушек тю-тю! Я Настьку за косы отодрала, а ей, бесстыжей, хоть бы хны! Ни одной слезинки не сронила.

— Зря ты, Валька, на девчонку наговариваешь, — вступилась высокая. — Попробовала бы ты в семь лет остаться беспризорницей, так небось тоже бы еду таскала. Я позавчера ей тарелку каши подала и ничего, не обеднела! Глядишь, на том свете и зачтётся, что сироту пожалела.

Чтобы устоять на ногах, Фаине пришлось упереться о поленницу.

— Как сироту? Почему?

Обе женщины одновременно уставились на неё широко открытыми глазами. Высокая пожала плечами:

— Так померла её мамка. Ещё по весне преставилась. Вот девчонка одна и мыкается. Родни-то нет. А уж как Настёна за матерью ухаживала, как ухаживала! Бывало, идёт чрез двор, шатается от голода, а в руках два ведра воды держит — мамку мыть. Болела Машка сильно в последние полгода, почитай и не вставала. Вишь ты, по осени её, Машку Зубареву, сожитель сильно избил, вот она и начала кровью харкать. Видать, всё нутро выбил, пёс окаянный. Хотя Машка сама виновата: когда она с Гришкой сошлась, наши бабы предупреждали, что он горазд кулаками махать. Но Машка уже удила закусила: черноусый, чубатый, да при командирской должности, вроде бы как флотский старшина, вот она перед ним и не устояла.

— А мне Настя сказала, что живёт с матерью, — пролепетала Фаина, едва узнавая свой голос.

Толстощёкая недовольно насупилась:

— Она всем врёт, чтоб в приют не отправили. Хитрая — страсть! Я в Домком сообщила, что дочка Машки Зубаревой одна осталась, так что ты думаешь? Эта прощелыга стала прятаться! Как только кого увидит или услышит — шасть в дверь, и на улицу. Пойди сыщи иголку в стоге сена. И сама толком не живёт, и жилплощадь не освобождает. А у меня семья — третий внук народился, и все в двух комнатах толчёмся! Спрашивается, где справедливость?

От горячей ненависти к толстощёкой, что ради комнаты готова сжить со свету её дорогую девочку, Фаину пробила дрожь. Едва сдерживаясь, чтоб не вцепиться тётке в волосы, она повернулась к высокой:

— Вы знаете, где сейчас Настя?

— Понятия не имею! Она позавчера ушла. Ещё рукой вот так помахала, — высокая взмахнула ладонью, — до свидания, мол, тётя Варвара. Если бы обратно вернулась, я бы заметила — весь день во дворе с дровами вожусь. Вишь, какую поленницу накидала, — она кивнула на ровную кладку вдоль стены. — Не было сегодня Насти.

— Она уже три дня дома не появлялась, — встряла толстощёкая, — говорю же, пропащая. Мой Колька сказал, что видел её с ватагой беспризорников у Чернышёва[51]моста. Там и ищи, коли она тебе надобна.

Сама не своя от тревоги, Фаина побежала к Чернышёву мосту, что отсвечивал в серой ряби воды четырьмя каменными башнями, скованными между собой чугунными цепями. Время шло к восьми вечера, и на каменную набережную ложилась густая тьма. Фонари не горели, глядя на город слепыми глазницами тёмных стёкол. Фаина два раза пробежала по мосту туда и обратно, пока на углу Загородного проспекта не углядела мелькание ребячьей толпы. Не переводя дыхание, она побежала за ними, напрочь забыв об опасности и страхе.

— Ребята, стойте, пожалуйста!

Их было всего трое — два высоких мальчика и девочка лет тринадцати. Старший паренёк презрительно сощурился:

— Эй, тётка, это ты нам? Деньжатами хочешь поделиться?

Ребята захохотали над шуткой, в которой чувствовался недобрый вызов сильных над одинокой и слабой.

— Хочу. Вот, возьми, — Фаина достала кошелёк и зажала деньги в ладони.

Паренёк моргнул:

— Умная ты, тётка. Видать, жить хочешь.

— Я хочу найти Настю Зубареву. Знаете, где она?

Ответила девочка. Она была в синем истрёпанном пальтеце и мужском картузе на голове, что придавало ей сходство с грибом-поганкой.

— Если и знаем, то не скажем. Мы своих не выдаём.

— Мне очень надо! — с отчаянием взмолилась Фаина. — Я её много лет ищу. Я её мама.