Многая лета

— Только бы беда не коснулась детей, — с тревогой сказала Фаина. — Только бы миновала. Я сегодня шла по Шпалерной и видела около управления НКВД толпы народа. Говорят, из Ленинграда выселяют священников, дворян, купечество — всех бывших. Одна старушка во вдовьем платке плакала и говорила, что получила предписание в двадцать четыре часа уехать в Астрахань. Мужчины, по виду офицеры, бодрятся, но в глазах такое отчаяние, что душа выворачивается наизнанку. Одна женщина бормотала: «Хорошо, пусть мы. Но за что же наших детей и внуков? Что же это? Месть до десятого колена?»[57] Мне страшно, Глебушка. Я боюсь за девочек и Вольку. Что будет с ними, если и нас вышлют?! — Она не договорила и уткнулась Глебу в плечо. Он крепко обнял её одной рукой.

— Милая, если случится наихудшее, то Настя с Капитолиной почти взрослые. Они умницы и труженицы, а Вольке придётся оставить детские привычки и стать помощником. Кроме того, ты забыла, что жестянщики везде нужны. Мы и в ссылке не пропадём, потому что мы семья и мы вместе.

В хрустале зимней ночи Фаинины глаза блестели потухшими звёздами. Притянув жену к себе, Глеб прикоснулся губами к её лбу, ощутив тягучую тоску в сердце. Он знал, что её не обманули его храбрые слова о высылке, но что ещё можно сказать любимой ради утешения и надежды? Мужчина на то и создан Господом, чтобы держать в своих ладонях тонкую женскую руку, которая в свою очередь нежит детскую ручку, что тоже вскорости станет мужской или женской. И это сплетение рук вечно до тех пор, покуда на земле существуют любовь и верность.

* * *

Весь январь трещали морозы. Побелевший Ленинград оброс сугробами. Они грядой высились вдоль набережных, рыхлыми боками переваливаясь на мостовую. Ледяной ветер разносил по улицам запах печного дыма, колко и остро бросая в лицо пригоршни позёмки. По городу катились слухи об арестах, и казалась, что зима тянется целую вечность и никогда не закончится.

— Наступил ледниковый период, и скоро мы превратимся в динозавров, — пошутила Капитолина, когда они утром бежали на трамвайную остановку. Дальше их пути расходились, потому что Настя торопилась в университет, а Капитолина — в Финансово-экономический институт.

Долгожданное солнце внезапно прорезалось из туч в середине февраля, и Настя вдруг поняла, что ужасно соскучилась по звонкой капели и ручейкам под ногами, по лёгкой дымке над крышами домов, по каплям влаги на тёмных стволах деревьев — в общем, по всему тому, что называется весной, до которой оставалось всего несколько коротких шагов.

Сбив на затылок беретик, связанный мамой, — будь её, Настина, воля, она ходила бы с непокрытой головой в любые морозы, Настя блаженно зажмурилась и тихонько, как кошка, чихнула, потому что солнце смешно защекотало щёки.

— Будь здорова, — негромко отозвался долговязый Олег с математического факультета. Со щенячьей верностью он перехватил её взгляд и робко спросил:

— Можно тебя проводить до дома?

— Проводи, — милостиво разрешила Настя. В такую погоду негоже отвечать отказом. Кроме того, он забавлял её своей серьёзностью. Олег носил круглые очки, которые постоянно сползали на нос, и поправлял их указательным пальцем. Её это почему-то умиляло.

Медленным шагом они прошли вдоль Невы с застывшими сфинксами, на лапах которых сидели чайки. От их величественного равнодушия веяло вечностью.

— Всё боится времени, а время боится пирамид, — сказала Настя поговорку из уроков древней истории.

— Тысячи лет назад этих сфинксов сделали в Древнем Египте, и мы до сих пор вспоминаем их создателей, — отозвался Олег, — а что оставим потомкам мы — нынешнее поколение? — Он поправил очки и сам себе ответил. — Мы оставим Беломорско-Балтийский канал, Днепрогэс и Магнитку! Мы зальём страну электричеством и возведём домны, мы дадим стране крылья, чтобы будущие поколения полетели в космос и прогулялись по Луне так же просто, как люди нынче гуляют по набережной. Вспомни, какой хаос был в двадцатые, а нынче гармония и красота, — широким жестом он обвёл пространство набережных со стройными особняками, над которыми царили золотые купола церквей и соборов.

— Я не помню хаос, — возразила Настя, — потому что в двадцатом мне было три года и у меня была другая мама и другая фамилия.

— Как это? — не понял Олег.

— Когда-нибудь расскажу, если заслужишь.

— Ради твоей откровенности я готов свернуть горы! Хочешь, прямо сейчас пройдусь колесом. — Он сдёрнул с носа очки и протянул Насте. — На, подержи, а то разобьются.

Разгорячившись, он взмахнул руками и опасно забалансировал на ступеньках спуска к Неве.

— Упадёшь! — засмеялась Настя и первая побежала вниз, на покрытую льдом реку. Плотный наст упруго выгибался под каблуками, и несколько раз она с весёлым ужасом поскользнулась, рискуя шлёпнуться на спину.