Многая лета

Качнув самолёт с крыла на крыло, Тихон успел оглянуться на ведомого. Слава Богу, цел! Продолжая маневрировать, он услышал частую дробь выстрелов из кабины стрелка. Растягивая секунды в вечность, сердце стучало в унисон гулу мотора, пот заливал глаза. С холодной сосредоточенностью Тихон завёл машину на бомбометание и глубоко вздохнул, когда над стоянкой танков прошёл вал огня. Наша взяла! Хотя тупые удары взрывов подкинули машину вверх, как щепку, он сумел удержать равновесие и на последних резервах выскочить прочь из адского месива пламени и железа. Едва дотянув до базы, он с трудом посадил истерзанную машину на воду и уже отстранённо наблюдал, как штурман даёт сигнал ракетой и с берега к самолёту спешат водолазы, чтобы закрепить на днище выкатные шасси. Ровно полдень. Взглянув на часы, Тихон подумал, что сейчас должен был стоять в ЗАГСе рядом с Капитолиной и надевать ей на палец обручальное кольцо, на котором успел выгравировать дату: 22/06/41.

Медленным движением усталого человека он отстегнул привязной ремень и выбрался на крыло самолёта. В лицо ударили порыв свежего ветра и брызги моря.

— Первый бой я посвящаю тебе, моя любовь, — громко сказал он в пространство, словно был уверен, что Капитолина его слышит.

* * *

В Ленинград Тихон попал в конце июля — привёз пакет в штаб округа, и ему дали два часа свободного времени навестить родных. Два часа! Иногда это целая вечность, во время которой можно успеть родиться и умереть, а иногда один миг, которого не хватает, чтобы сделать самое важное и нужное.

До своего Свечного переулка он бежал, как никогда в жизни. Сердце выскакивало из груди. Только бы Капа оказалась дома. Только бы! Только бы! Навстречу ему с суровыми лицами шли отряды бойцов. Многие окна первых этажей были заложены мешками с песком. В сквере у Владимирской церкви усталые женщины рыли траншеи. От дверей булочной тянулась молчаливая очередь. По Литейному проспекту несколько девушек в военных гимнастёрках тащили огромный аэростат, похожий на огромную колбасу.

Дома была одна мать. Он наскоро поцеловал её и заметался по комнатам:

— Мама, где Капа? Где Капитолина? У меня совсем нету времени!

— Все на работе. — Дрожащими руками мама вытирала слёзы и совала ему в руки какие-то пироги, ещё тёплые и мягкие. Кинулась нарезать хлеб. Зачем-то достала банку варенья.

— Потом, мама, потом.

Он выскочил на улицу, пытаясь сообразить, как быстрее добраться до завода, где работала Капитолина, как вдруг она сама вошла во двор. На ней была надета синяя юбка с серой блузкой и резиновые ботики, запачканные в пыли. Заколотые на затылке светлые волосы растрепались от быстрой ходьбы.

— Капа! — От его крика из-под ног шарахнулись в сторону два ленивых голубя.

— Тиша! — Она кинулась ему на шею, и он зажмурился от вспышки счастья. — А мы рыли окопы у заводской стены, и я боялась, что от тебя принесут письмо или телеграмму, а меня нет! А оказывается, ты сам приехал!

Она взяла его лицо в ладони, и он на мгновение прикрыл глаза, не в силах выразить свои чувства словами, но быстро взял себя в руки и выпалил на одном дыхании:

— Капелька, у меня осталось полтора часа свободного времени, — её взгляд стал испуганным, — поэтому беги за паспортом и пойдём в ЗАГС, согласна?

Вместо ответа она мимолётно поцеловала его в щёку и метнулась в подъезд. Он слышал, как она бежит вверх по лестнице, и понял, что ещё чуть-чуть — и рухнет без сил, как после первой отбитой атаки противника.

* * *

В августе Фаина осталась одна — Настя и Капитолина переселились на работу и забегали домой лишь изредка, восемнадцатилетний Волька отбывал службу в Средней Азии, а Глеб ушёл в ополчение.

На прощание муж крепко прижал её к себе. Вбирая в себя последний миг расставания, Фаина замерла в тепле его рук. Господи, если бы можно было врасти в него, как в ствол дерева, и быть всегда рядом: под огнём, под градом, под пулями и под палящим зноем! И если погибнуть, то вместе, чтобы не разлучаться и по ту сторону жизни.

Плакать она не могла, разговаривать тоже, и казалось, что внутри неё навсегда поселилось каменное молчание горя.

Хотя войну ждали, она обрушилась сокрушительно и внезапно, как весеннее половодье, перемалывая в обломки жизни и судьбы. Страна воевала постоянно: Халхин-Гол, Советско-финская война. Они гремели близко, нагнетая на людей постоянное чувство тревоги, но все твёрдо верили, что Красная армия всех сильней и не допустит, чтобы сапоги врага прогрохотали по родной земле.

В отличие от приграничных конфликтов нынешняя война была особенной — вероломной и жестокой. Не на жизнь, а на смерть, потому что в Россию враг пришёл не грабить, а убивать.

После речи Молотова о начале войны Сталин молчал десять дней, а когда обратился к народу, то к привычному «товарищи» добавил церковное «братья и сёстры», как бы давая понять, что перед лицом врага страна едина и неделима на красных и белых, коммунистов и беспартийных, верующих и атеистов — слишком велика беда, которую можно одолеть только всем миром.

— Ну-ну, не раскисай, — глухо пробормотал Глеб. — Ты же знаешь, жестянщики везде нужны.