Многая лета

Скидывая напряжение с плеч, Настя несколько раз глубоко вздохнула, хотя мышцы оставались как каменные. С чувством стыда за свою слабость, она подумала, что зря сделала перерыв, потому что теперь трудно включиться в рабочий ритм, а упаковки ещё непочатый край. Со стороны Петропавловской крепости ударили зенитки. Мельком взглянув в окно, она обнаружила, что скоро вечер. Искусственного освещения в музее не было, благо белая ночь позволяла не прерывать работу и лишь ненадолго сгущала полутьму огромного зала с двумя рядами серых гранитных колонн под расписным потолком и пустыми рамами на стенах. По приказу директора рамы от картин оставляли висеть на своих местах, чтобы после войны максимально быстро восстановить экспозицию. Осиротевшие стены, пустые рамы, горы стружек на наборном паркете казались бредом больного воображения, возникшего в воспалённом мозгу.

За спиной она услышала быстрый говорок Алисы Владимировны, обращённый к кому-то третьему:

— Настенька Сабурова упаковала больше всех.

Настя пропустила бы похвалу мимо ушей, но внезапно угадала, с кем разговаривает Алиса Владимировна, и залилась краской. Она, младший научный сотрудник, видела директора Государственного Эрмитажа лишь на расстоянии. Академик Орбели был для неё небожителем — недосягаемой величиной, подобно далёкой планете в миллионах световых лет от Земли. Сейчас же Иосиф Абгарович стоял рядом и смотрел, как она закрывает крышку ящика. Он был в синей рабочей спецовке, со стружками в лохматой бороде и припухшими от бессонницы глазами.

— Я помогу.

Вместе они понесли ящик к выходу из зала, где уже громоздились штабеля других ящиков, и Иосиф Абгарович побежал дальше, раздавая на ходу указания и отвечая на вопросы.

— Он уже четвёртые сутки на ногах, — произнёс один из матросов, присланных в помощь Эрмитажу. — Целыми днями бегает туда-сюда без отдыха. Железо, а не человек!

Настя удивилась: как четвёртые сутки? Неужели война идёт уже целых четыре дня? Она вернулась в зал и принялась паковать бронзовые вазы, а потом побежала помогать Алисе Владимировне засыпать пробковую крошку в керамические сосуды, потому что керамику и фарфор нельзя перевозить пустыми, потом снова паковала и относила, паковала и относила, пока не попалась на глаза Иосифу Абгаровичу и он не цыкнул на неё своим совершенно не страшным басом:

— Немедленно спать! Два часа спать!

Шатаясь, как подбитый таракан, Настя побрела в туалет ополоснуть лицо. Из зеркала на неё глянуло растрёпанное чучело с размазанной по щекам засохшей кровью. Немудрено, что директор отстранил её от работы. Холодная вода освежала и бодрила. Зачерпнув воды в ладони, она промочила горло и почувствовала себя чуть-чуть веселее. Теперь отдых! Она уже собралась выйти, как вдруг за закрытой дверцей кладовки расслышала сдавленные всхлипы, похожие на скулёж брошенного щенка.

Настя осторожно стукнула костяшками пальцев:

— Кто там? Нужна помощь?

Она немного подождала, но когда всхлипывание перешло в плач, приоткрыла дверцу. Забившись между швабрами и половыми тряпками, на полу скорчилась экскурсовод Леночка. В эти дни плакали многие. Настя прислонилась к дверному косяку, потому что ноги тряслись от усталости.

— Лена, пойдём, не плачь! Слезами горю не поможешь.

Лена подняла на неё залитое слезами лицо и, едва шевеля губами, пробормотала:

— Настя, ответь, если эвакуируют ценности, то значит Ленинград сдадут фашистам?

— Нет! Конечно, нет! — ужаснулась Настя. — Как ты можешь так думать?

— Я боюсь. — Лена поднялась на ноги и уцепилась руками в рукав Настиной блузы. Её глаза беспорядочно блуждали, пока не остановились на одной точке. Она отпрянула назад, словно увидела нечто ужасное, а потом схватила половую тряпку и звучно высморкалась. — Немцы всех нас убьют, ведь мы для них коммунисты, проклятые и отверженные. Ты и я. Они не станут разбираться, что мы с тобой беспартийные. Русский — значит коммунист.

— Я тоже боюсь, — честно призналась Настя. Она и вправду до остановки дыхания боялась за маму, за папу, за Капитолину, которая уже заявила, что уйдёт на фронт, за Эрмитаж, за Капитолининого Тихона, что отбивает сейчас атаки вражеской авиации, за Петропавловский собор с золотым шпилем и за ангела на Александровской колонне, что крестом заслоняет от врага небо над городом. Но страха лично за себя не было. Он отступил назад и стёрся в общей тревоге за семью и за страну, что в одночасье тоже стала её семьёй с общим горем и общими победами.

— Эй, послушай, — она легонько встряхнула Лену за плечо, — нельзя поддаваться страху. Понимаешь, нельзя! Иначе он нас съест с потрохами. Мы должны сопротивляться страху и неуверенности, в противном случае погибнем ещё до встречи с опасностью.

— Да? — Лена на мгновение зажмурилась, словно растерявшийся ребёнок.

Настя устало подтвердила:

— Да. А если ты не можешь перебороть свой страх, то уезжай, эвакуируйся, но панику здесь не сей. Сейчас не до того. Поняла?

Лена согласно кивнула, а Настя подумала, что из пары часов, отведённых ей директором, остаётся совсем немного, и поплелась искать место прикорнуть.

* * *