Многая лета

После Кронштадтских событий террор усилился. ЧК в поте лица выискивала и ликвидировала заговорщиков, не особенно разбирая, кто прав, кто виноват. Ольга Петровна была потрясена, когда узнала, что расстреляли профессора географии Таганцева с женой, милой и мягкой Наденькой. Ну какие они заговорщики? Как-то раз они с мужем пили у Таганцевых чай, и Владимир Николаевич горячо расписывал своё исследование почвенных зон в Фергане и азиатских ледников.

Но окончательно Ольгу Петровну добило известие, что среди девяноста шести человек, казнённых по делу Таганцева, оказался поэт Николай Гумилёв. Нельзя сказать, чтобы она его близко знала — виделись пару раз у общих знакомых, но ещё со времён незабвенного Пушкина смерть поэта представлялась каждому русскому интеллигенту подлинной трагедией нации.

«Государство, убивающее профессоров и поэтов, обречено», — подумала она тогда. Вслед за Таганцевым и Гумилевым некстати вспомнились убиенные священники — отец Пётр Скипетров и отец Философ Орнатский. К отцу Философу[31]она однажды подходила под благословение, а с его расстрелянными сыновьями Борисом и Николаем дружил сослуживец мужа. После тех новостей Ольге Петровне стало так тошно, что она забилась с головой под одеяло и долго и страшно рыдала, терзая зубами уголок подушки. Одна надежда — что новая экономическая политика повернёт страну на нужные рельсы и прекратит репрессии: пока результаты экономического эксперимента казались превосходными. Один за другим, как грибы после живительного дождя, открывались коммерческие магазины и рестораны, а на рубль можно было купить неслыханную вещь — вполне съедобные пирожные с масляным кремом. Вот что значит денежная реформа и обеспечение рубля золотом! Год назад, когда правительство стало обсуждать реорганизацию Госбанка, подобное казалось невероятным.

Народ вздохнул свободно, люди заговорили о возвращении к благополучию. Но зато в партии чувствовалась растерянность и летел ропот участников Гражданской войны, которые не понимали, за что они проливали кровь, если буржуи и лавочники возвращаются на заводы и за прилавки?

От мыслей, кружащих голову, Ольга Петровна стала временами впадать в тяжёлую хандру, спасаясь лишь тем, что загружала голову работой.

— Что-то ты, старушка, совсем загрустила, — заметил Кожухов. С места рядом с водителем он повернулся вполоборота и посмотрел в Ольге Петровне в глаза. — Знаю, о чём ты думаешь, сам не в восторге от многого. — Он покосился на шофёра, явно раздумывая, продолжать ли разговор при нём. Но потом грустно усмехнулся. — Но подожди, образуется из этой кровавой каши великое дело наше. Выдюжим, выстоим. Россия ещё покажет всему миру, каков должен быть путь в будущее!

Ольга Петровна бездумно кивнула, потому что не знала, что ответить. Она хотела горячего чаю, ванну и спать, да так, что не вылезать из постели целые сутки.

* * *

Накануне переформирования подразделения ЧОН Фёдор Тетерин попал в нешуточный переплёт, который вполне мог закончиться на кладбище под звуки выстрелов траурного салюта. Едва он вышел покурить на крыльцо, как из ельника навстречу шагнули двое.

В кромешной тьме Фёдор смог разглядеть лишь огонёк своей папиросы, что упала из рук на траву. Ни лиц, ни голосов обидчиков не запомнил, но молотили его знатно, что горох в крупорушке. С последним ударом — он пришёлся как раз в раненое плечо — раздался негромкий голос: «Это тебе за Марусю».

Зажимая рукой рану, набухающую кровью, Тетерин отшатнулся на ступеньки:

— Не нужна мне ваша Маруся!

— Потому и получил.

Тени исчезли в шорохе листвы так же крадучись, как и возникли, а он сидел, раскачивался от боли и понимал, что бит по заслугам. Если бы с его сестрёнками кто решил побаловаться, то он бы не так отделал, а тут хоть в живых оставили.

К утру у Тетерина начался жар, и командир отправил его в лазарет, где местный доктор покачал головой, едва касаясь кончиками пальцев, исследовал рану и негромко сообщил:

— Уж не знаю, обрадует это вас, товарищ красноармеец, или огорчит, но на ближайший год вы отвоевались.

Через две недели с продовольственным аттестатом в кармане и литерой на проезд Фёдор прощался с товарищами. В вещевом мешке за плечами лежали пара сухих таранек, полтора фунта чёрного кислого хлеба с просяной лузгой и три пачки фабричной махорки.

— Сперва доедешь до Калуги, оттуль до Москвы. Потом добирайся до Твери, а там до Петрограда рукой подать. Ты парень сообразительный, не пропадёшь. — Комиссар пытливо заглянул в глаза. — На гражданке чем заняться собираешься? Опять в Домком пойдешь?

— Не знаю, — честно признался Фёдор, крепко пожимая протянутую руку. — Куда партия пошлёт, туда и пойду.

— Это ты правильно сказал, красноармеец Тетерин, партии виднее, к какому делу человека приставить. Ну, бывай! — Комиссар замахнулся хлопнуть Тетерина по плечу, вспомнил про ранение и засмеялся. — Чуть не зашиб напоследок!