Много добра, мало зла. Китайская проза конца XX – начала XXI века

Когда здесь живешь, поступаешь как все, это кажется естественным, и потому от этого не устаешь. Иногда немного разозлишься: если всю жизнь заниматься таким трудом, никогда всех дел не переделаешь. Бывало охватывала тоска: неужели мы действительно хозяева этой земли? Почему же нам живется так нелегко? Однако в другие дни к сердцу приливали волны любви к мотыге, любви к своим близким, занимавшимся тяжким трудом, любви к шелесту кукурузы, и казалось, что раз другие так живут, то и ты тоже должен жить так же. И потому камень спадал с сердца. В такие моменты у мотыги казалось, вырастали глаза, и она бодро тюкала среди растений, сорняки покорно падали, а кукуруза, словно беззастенчивая девчонка, принималась дрожать, обещая хорошенько расти.

– Как вы там еще что-то видите? Осторожней, не рубаните по пальцам. – Я специально сказал погромче. Когда возвращаешься в родные места и разговариваешь с земляками по-свойски шутливым тоном, им это нравится, и они признают, что ты не забываешь о корнях.

Мотыга замерла, но никто не ответил.

Я посветил фонариком, и одного мгновенья хватило, чтобы узнать: там была та самая молодуха, которую дядя застукал в кукурузе с любовником. Мое смущение невозможно было описать, оно не исчезло бы, даже обернись я вокруг света. Хотя не знаю, из-за чего я, собственно, смущался.

Я хотел было сказать, мол, извини, не знал, что здесь ты. Но в этом было бы что-то неправильное, ведь я хотел сказать, что не знал, что здесь женщина, а получалось нечто другое. Однако, похоже, стоит открыть рот, и вечно выходит что-то не то.

– Так это ваше поле? Я и не знал, что ваше. – Голос мой дрогнул, и вместо деревенской речи прозвучала казенная фраза. Мало того, что фальшиво, так еще и холодно. Как будто я ее боялся. Я сам себе удивлялся.

– Ой, дядя Тянь. Вы снова к нам, дядя Тянь? – Женщина же не испытывала ни капли смущения.

– Уже так поздно, чего не идешь домой?

– Еще не дополола. Вот дополю и тогда домой, – жизнерадостно ответила она.

Я не находил, что сказать, да и нужно ли говорить? Сделал пару шагов и заколебался, уйти ли сразу, но она уже зашуршала мотыгой, и я с облегчением ускорил шаг.

У дяди уже поужинали. Когда я пришел, невестка вновь пошла варить рис. В Жаньсинба когда принимают дорогих гостей, то варят им рис, и неважно будут те есть или нет.

Дядя и брат смотрели телевизор. Брату было только сорок, но старость уже прорезалась в чертах его лица. Однако когда его глаза следили за телеэкраном, то на лице его проступала дурацкая радость десятилетнего мальчишки, он верил, что в телевизоре все взаправду, и ни в чем не сомневался. Дядя в этом отношении был такой же, но он смотрел телевизор не с той страстью, что сын. Через какое-то время он свешивал голову на грудь, дремал, изредка поглядывал на экран, а окончательно просыпался, только когда телевизор выключали. Когда я к ним вошел, то все поначалу оживились, но вскоре успокоились. Ощущалась какая-то торжественность и даже неловкость. Брат с присущей ему покорностью слушал мою беседу с дядей и периодически поглядывал в сторону кухни, как будто волнуясь, что невестка не справляется, но при этом ни разу не встал, чтобы той помочь.

– Ты когда вернулся? Как это я тебя не заметил? – спросил дядя, как будто я втихую проскользнул мимо его бинокля, а он не увидел, и это его огорчило.

– В три тридцать, меня довез на машине однокашник, – честно ответил я.

– Это какой однокашник? – продолжал допытываться дядя.

И только когда я подробно рассказал дяде, где тот живет, как зовут его отца, где работает его супруга и так далее, он перешел к другим вопросам.

Мне хотелось знать, какие у дяди появились новые мнения и умозаключения, после того как он стал сидеть на дереве. Дядя, правда, не очень понимал, о каких «мнениях» речь, уж не говоря о том, чтобы устраивать дальнейшую жизнь на основе «умозаключений». Я привык к канцелярской жизни, и эти два слова стали для меня привычными, а иногда даже ключевыми. Каждый раз, когда я направлял разговор в это русло, чтобы он выдал мнение или умозаключение, тот отбивался от меня полуфразой или парой слов.

Я спросил, зачем всем сообщать, что кто-то подарил старосте вяленый окорок, это разве не обычное дело? Он отвечал, мол, забавно.

А ничего, что некоторые, будучи под надзором, чувствуют себя как в тюрьме, где за ними всегда следит пара глаз, и от этого им не по себе? Дядя говорил, что его это не волнует.

Я заметил ему, что кроме наблюдения за людьми можно смотреть и на деревья, на птиц, особенно на орлов, которые не только охотятся на кур, но и атакуют в небе других птиц. Дядя отвечал, что ему это не интересно.

Когда невестка накрыла стол, я съел полчашки, а дядя с братом навернули по две, точно в животах их имелась безразмерная пропасть – была бы еда, а место всегда найдется. Ели они с огромной скоростью и при этом смачно чавкали.