Много добра, мало зла. Китайская проза конца XX – начала XXI века

Ноги дяде отдавило как раз на строительстве водохранилища Иньюй. В тот год секретарь коммуны мобилизовал всех коммунаров на устройство водохранилища у пещеры Иньюй. Секретарь говорил, что если, де, хотим есть белый рис, то нужно постараться. С древних времен в Жаньсинба, кроме нескольких заливных полей в низине, остальные посадки располагались на горных склонах, где выращивали кукурузу. Но деревенские не называли ее кукурузой, это было какое-то заморское слово. Они называли ее майской. Земля ничего, кроме маиски, не рожала, вот и приходилось только ее и есть. Люди, охочие до еды, еще называли ее маисовой жрачкой. Кто кукурузу ест нечасто, тому может даже понравиться. Кладешь сначала на дно горшка замоченный рис, сверху кукурузу, а как все дойдет на пару, так перемешаешь и ешь – и вкусно, и жевать приятно. А вот есть кукурузу круглый год – это совсем иное дело. Риса в каше ни зернышка, подсохшая кукуруза становится жесткой, забивает рот и прилипает к зубам, приходится ее сдирать языком и затем жевать, а жуется она как песок. Пока расправишься, начинает ломить в висках, когда же разжевал и пытаешься проглотить, глаза на лоб лезут и выступают слезы, по глотке словно наждаком прошлись, и вот наконец твердый шмат кукурузного варева падает в живот. Кукурузу редко доводится есть свежей. Принеся с поля, ее вешают над печкой, а затем, высушенную, хранят на чердаке. И какого бы приятного цвета изначально ни была кукуруза, она превращается в закопченую черно-желтую маиску, отдающую неприятным дымным духом.

Секретарем коммуны был низенький толстяк, при ходьбе он словно перекатывался. Преисполненный решимости, он ел и спал на стройплощадке, кроватью ему служила дверь, а одеялом – мешок из-под цемента. У него имелся свисток, и когда секретарю что-то было не по душе, то он засовывал свисток в рот и так противно свистел, что у тебя аж мурашки пробегали по коже. Еще до рассвета он выгонял всех на работу, и люди пахали до тех пор, пока в темноте пальцев нельзя было разлить. Если кто просыпал по дороге землю или не до верху наполнил землей корзину, то он подкрадывался и неожиданно дул в свисток так, что от испуга люди аж подскакивали. Если же кто осмеливался огрызаться, секретарь не снимал висевшей у него на груди печати, чтобы погасить «земляной талон», а без талона бухгалтер производственной бригады трудодней не начислял.

Дядя на это совсем не роптал.

Однажды к ним приехал начальник уезда и, встав на склоне, обратился с речью: «Товарищи бедняки и низшие середняки! Империализм еще не оставил нас в своих помыслах. Наши подлинные братья в Танзании и в Албании. Мы должны соединиться с мировым пролетариатом и вместе бороться за освобождение человечества! Этой зимой и ближайшей весной мы должны работать больше и быстрее, должны вершить революцию и наращивать производство…»

Крестьяне, устроившие перерыв на время выступления начальства, сидели кто на коромыслах, кто на корзинах. Они задумчиво курили листовой табак и лениво трепались о мелочах. И когда им вновь приходилось взваливать груз на плечи, то они никак не могли связать землю в своих заплечных корзинах с освобождением человечества и не понимали, какое это имеет отношение к Танзании или Албании. Ты ешь тут свою кукурузную кашу, и чем ты можешь им помочь? Кто знает, может, ты здесь вкалываешь до седьмого пота, а те по твою душу коварные планы вынашивают?

Однако дядя понимал слова руководителя правильно. Эту работу нужно было выполнить, и даже не ради освобождения человечества. Иначе зачем ты ел так много кукурузной каши? Разве, поев, можно отказываться от работы? Он полагал, что сокровенный смысл жизни заключается именно в употреблении кукурузной и рисовой каши, остальное чепуха.

Дядина работа была тянуть каток. Это был самый тяжкий труд, за него насчитывали много трудовых единиц. Так называемым катком служила огромная круглой формы бетонная глыба, которой выравнивали и утрамбовывали землю. Шестнадцать крепких мужиков тянули каток туда-сюда. Потянув денек лямку и скинув веревки, они чувствовали себя воздушными, словно ласточки, но стоило им сделать шаг, как походка их обнаруживала некую театральную неестественность: ноги были тяжелые, а тела – легкие. Труднее всего было начинать, даже рывка шестнадцати человек было недостаточно, приходилось привлекать добровольных помощников. И только после нескольких поворотов плечам становилось ощутимо легче. Но число новых стартов было слишком велико, помимо того что, разумеется, приходилось разворачиваться, так еще и ноги увязали в мягкой почве. Когда уложенная земля утрамбовывалась, она становилась плотной и блестящей, тянуть каток уже не составляло труда, рабочие могли гонять его туда-сюда играючи. На этом этапе они принимались шутить и смеяться, следом улыбались и те, кто таскал корзины. Но не успевали работяги вдоволь повеселиться, как набрасывали новый слой земли и их вновь одолевал бесконечный тяжкий труд.