Много добра, мало зла. Китайская проза конца XX – начала XXI века

Он него по-прежнему сильно воняло кроликами, поэтому мне пришлось пересиливать себя, но, тем не менее, я взяла его за руку, и мы вместе воспарили ввысь… Мы плавно реяли в воздухе, описывая мерные круги над спортивной площадкой, которая – из-за цвета волос собравшихся там людей – казалась иссиня-черной.

Неожиданно я почувствовала, как слабеют мои руки, а кончики пальцев начинает покалывать от онемения… и тут вновь очутилась в самой гуще разгоряченной и взволнованной толпы.

Финал

Каждый раз, когда сын прежнего директора появлялся перед воротами средней школы № 1, старичок-охранник с криком и бранью бросался к нему наперерез, не пуская во внутренний двор. Однажды он проскользнул-таки внутрь и вошел, подобно блуждающему духу, в старое здание, но был пойман в тот момент, когда уже начал было подниматься по лестнице. Папа дома сказал:

– Вот уж любители по пустякам переполох устраивать! Пустили бы его посидеть маленько на крыше, ничего страшного не случилось бы!

Но люди не пускали его в Первую школу и, тем более, не подпустили к тому старому зданию. Впрочем, он тоже отнесся к этому с безразличием и, как ни в чем не бывало, молча удалился.

Еще через некоторое время мы узнали, что Летучая Мышь умер при каких-то путаных обстоятельствах и был погребен где-то на бескрайних просторах Великой северной целины.

Тогда нам с Ань У еще оставался целый год до окончания средней школы старшей ступени[59], но мы уже загодя начали ощущать некоторое беспокойство. После окончания школы всем нам как «образованной молодежи» надлежало отправиться в деревню на трудовое воспитание. Выпускников Первой школы, по большей части, направляли в деревни нашего же уезда селиться в производственных бригадах. Глядя на то, как некоторые бедолаги из соседних домов, проторчав в деревне уже восемь лет, так до сих пор не могут вернуться в город, никто из нас не хотел уезжать в глубинку. Но мысль о том, что придется снова жить рядом с Ань У в одной и той же народной коммуне, не говоря уже о том, чтобы быть в одном производственном корпусе[60], была для меня абсолютно невыносима, и поэтому я была согласна ехать куда угодно, лишь бы только одна:

– Пустите меня одну, хоть бы даже на Великую северную целину!

С каждым днем Ань У все сильнее и сильнее раздражал меня, он, можно сказать, превратился в моего главного противника. Когда я находилась дома, то каждую минуту готова была сорваться от копившегося недовольства. Мне казалось, что я живу, напялив неуклюжий допотопный ватник, и моя жизнь совершенно не стоит того, чтобы придавать ей хоть какое-то значение. Каждый раз, стоило мне прийти домой хоть на полчаса позже, они, задыхаясь от негодования, сразу же набрасывались на меня и не давали прохода. Отец с руганью обрушивался на меня, а мать, вторя ему, закатывала шумный скандал, крича до хрипоты и требуя, чтобы я созналась, что совершила что-то абсолютно, по их мнению, непотребное.

– Который сейчас час?! – орал папа, сотрясая прямо у меня перед глазами будильником «лошадиное копыто»[61]. – Ты мне хорошенько посмотри, который теперь час?!

Мне это все уже смертельно опостылело, но в то же время они казались мне такими жалкими и беспомощными, что отвечать им совершенно не хотелось. Тут отец как взмахнет рукой и как грохнет «лошадиную копыто» об пол – хрясть! – во все стороны разлетелись блестящие осколки.

Со временем не поспоришь, и лишь по всей комнате то там, то сям оказались разметаны сотни покореженных деталей.

Общую жилую комнату разделили перегородкой, и нам с сестренкой приходилось спать в крошечной глухой клетушке, где было нестерпимо душно и жарко. Пока я не возвращалась домой, сестренка не могла уснуть и беззвучно рыдала так, что подушка оказывалась полностью мокрой от слез, она полагала, будто со мной произошло что-то ужасное. Кроме как убиться да влюбиться, что еще ужасного могло со мной произойти? Приглянулись, всего-навсего, мы друг другу с одним пареньком, и хотелось нам быть с ним вместе ежечасно, ежеминутно и ежесекундно – вместе до самой смерти. Но в те годы мозги у нас у всех были хорошенько промыты, и потому даже мы вдвоем считали свои чувства чем-то постыдным и преступным. Целыми днями мы с ним пребывали в тревоге и страхе, порядком хлебнув печали оттого, что все старались растерзать и разлучить наши тела и души.

Ань У ворвался в аудиторию, где занимался мой класс, схватил из-за двери швабру и крепко-крепко треснул ею моего паренька – так, поганой метлой, он и изгнал мою первую любовь. Как-то раз потом, не сдержав-таки ярости, я выпалила только ради того, чтобы хоть как-нибудь ответить брату:

– Я люблю Летучую Мышь!

Ань У не обратил на меня никакого внимания. Тогда я снова заголосила:

– Я всегда-всегда буду любить Летучую Мышь!

Ань У отложил в сторону учебник «Методы культивации риса» и, сочувственно взглянув на меня, сказал:

– Тот тип, он ведь жутко странный был, верно?