Мобилизованная нация. Германия 1939–1945

Все рассказы являлись, однако, плодом неуемной фантазии молодого человека. В свои девятнадцать лет Шульц никогда не носил звания унтер-офицера, как не переживал и зимы на Восточном фронте. В действительности его отправили на запад еще в конце августа 1941 г. из-за желудочно-кишечной инфекции, а в бега он подался из-за нежелания возвращаться на Восточный фронт. Швейцарцы решили сделать Герхарда Шульца своим агентом. Снабдив дезертира новыми документами и формой военнослужащего вермахта, они летом 1942 г. отправили его обратно в Германию с заданием собирать разведданные о немецких ПВО около границы. Тут Шульц выкинул коленце почище – вновь переметнулся, на этот раз к немецким военным.

Свой непростой и нетипичный выбор как Антон Брандгубер, так и Герхард Шульц сделали из-за семьи. Сразу по повторном переходе границы Шульц фактически раскрылся – поехал повидать родителей и невесту во Фрайбурге. В разговоре с интервьюером в 2002 г., в возрасте восьмидесяти одного года, Шульц утверждал, будто бы его появление даже подтолкнуло мать к переходу в католицизм. Но как бы ни боялись за него мать и невеста, они единодушно убеждали Герхарда сдаться властям.

Неготовность семьи поддерживать дезертирство родных до известной степени помогает понять, почему оно не стало в Германии в ходе Второй мировой войны широко распространенным явлением. Если где-то действительно и наблюдались массовые побеги из войск, то, например, в Италии в 1943 г. или среди призывников в вермахт с аннексированных областей Польши, Люксембурга и Эльзаса, а также у боснийцев в дивизии СС в 1943–1944 гг. Там, однако, наличествовали воля и готовность гражданского общества массово принимать и прятать дезертиров, что в значительной степени делало власти бессильными. В исконных областях Германии и Австрии повальное дезертирство началось только в последние недели войны. До этого аппарат террора действовал слаженно и эффективно, поскольку объектами применения сил становились относительно немногие изолированные от общества одиночки. Но верность и патриотизм не были результатами внешнего воздействия – проповедей и давления режима; тут срабатывали установки, пронизывавшие само гражданское общество и разносившиеся эхом по всем его слоям, особенно действенные на наиболее чувствительном для солдат уровне их матерей, отцов, жен, невест и любовниц[452].

Группа армий «Центр», до соединения из состава которой так и не добрался Антон Брандгубер, потеряла в ходе наступления на Москву 229 000 солдат и офицеров, получив только 150 000 человек в качестве пополнения. К первым числам февраля 1942 г. урон увеличился еще на 378 000 человек, а тыл в качестве возмещения прислал лишь 60 000. Боевой дух улетучился. В начале февраля 1942 г. врач 2-й танковой армии предупреждал: «До того неоспоримое доверие войск к руководству» быстро рухнуло, а «силы к сопротивлению» надломлены. В том же месяце Верховное главнокомандование поручило составить специальный отчет по моральному состоянию личного состава 4-й армии. Чтение заключения начальству не доставило удовольствия: «Солдаты охвачены полной апатией, не способны к ношению и применению оружия; остатки рот раскиданы на расстоянии в несколько километров; они ковыляют по двое, используя винтовки для опоры, ноги замотаны тряпьем. Если к ним обращаются, они не слушают или начинают плакать».

К марту Верховное главнокомандование сухопутных войск признало факт – лишь сто четыре из ста шестидесяти двух дивизий на Восточном фронте вообще способны оказывать противодействие неприятелю в обороне; для наступательных действий и вовсе годились не более восьми соединений. Боевой дух снизился катастрофически, а настырная пропаганда только ухудшала дело. 27 декабря в артиллерийском подразделении Фрица Фарнбахера включили радио, «но скоро никто не мог больше его слушать; что за чушь они несут?!». Как гласил отчет для Верховного главнокомандования по состоянию боевого духа, среди старших офицеров от командира дивизий и выше царит настроение «единодушной и глубокой горечи», и «общее русло критицизма таково: “Катастрофы этой зимой можно было бы избежать, если бы нас послушались. Мы предупреждали – предупреждали так ясно, что яснее не бывает. Нас никто не слушал. Наши рапорты или никто не читает, или не принимает всерьез. Правду знать никто не хочет…”». Прежде всего командиры желали вернуть себе право принятия решений в боевой обстановке, а не тратить недели на переговоры с Верховным главнокомандованием: