Мобилизованная нация. Германия 1939–1945

Сама мысль о женщинах с оружием в руках, однако, по-прежнему подвергалась анафеме и даже оправдывала самые жесткие меры со стороны немецких солдат в ходе польской кампании. Мужская честь настолько прочно связывалась с военной службой, товариществом и с умением сохранять хладнокровие под огнем, что все «военные невротики», трусы и дезертиры встречали презрение как ненастоящие мужчины, или бабы. Женская честь продолжала измеряться категориями целомудрия и сексуальной разборчивости. В 1943 г. инструктивные материалы имперского Министерства юстиции повторяли основополагающую аксиому: «Немецкие женщины, состоящие в половых связях с военнопленными, предают фронт, наносят огромный ущерб чести нации и порочат репутацию германской женщины за рубежом». Такие довольно разные точки зрения сложились у нацистов на тела мужчин и женщин как носителей чести германского народа[294].

Моральным хранителем национальной чести выступала нацистская партия, и шеф расово-политического управления в августе 1940 г. утверждал:

«Нельзя ни на секунду усомниться, что соображения расовой политики требуют всеми имеющимися средствами бороться с чрезвычайной угрозой осквернения и загрязнения, которую несет с собой это сосредоточение иностранных рабочих… нашей немецкой генеалогии. Чуждое население до недавнего времени было нашим самым злейшим врагом и внутренне остается таким сегодня, и мы не можем и не должны стоять в стороне тем временем, когда они вторгаются в жизненно важное естество нашего народа, оплодотворяют женщин немецкой крови и растлевают нашу молодежь».

Сотрудники гестапо и СД видели местоблюстителями отсутствующих мужей, отцов, братьев и женихов прежде всего себя. Перед лицом наплыва иностранных рабочих гестапо довольно жестко трактовало общий запрет «недозволенных контактов», расследуя специфические нарушения вроде «личных, приятельских/дружеских связей», «дружественного или общительного поведения в отношении поляков» и «помощи полякам». Все это обретало весьма важный смысл для чиновников, зацикленных на понятиях вроде «скользкая дорожка» и «разложение». Подобно тому как, по их мнению, прогулы школьных занятий приводили мальчишек к воровству и другим мелким преступлениям, а девочек – к неразборчивости в связях, венерическим заболеваниям и проституции, так и все социальные контакты с поляками неминуемо заканчивались в постели. При таком пессимистическом взгляде на вещи вмешательство полиции становилось необходимым, причем даже при мелких нарушениях, в целях избежания худшей беды[295].

Начиная с июня 1940 г. гестапо принялось публично вешать поляков за «недозволенные контакты». В первых числах июля в Ингелебене близ Хельмштедта польский пленный, помещенный в военную тюрьму за половую связь с немкой, был передан гестапо и «повешен на дереве в назидание прочим». 26 июля по распоряжению из Главного управления имперской безопасности в Берлине повесили Станислава Смыля, хотя местное гестапо в Падерборне высказывалось против по причинам умственного состояния подследственного. Как можно заключить, он приставал к женщине на улице, издавая «странные звуки» и показывая пенис. 24 августа палачи гестапо извлекли 17-летнего польского рабочего из тюрьмы в Готе и повесили его на обочине дороги. Пятьдесят поляков заставили смотреть на казнь наряду с большой толпой немцев, пришедших поглазеть на происходящее по собственному почину. Парня обвинили в связи с немецкой проституткой, тело его оставили висеть на протяжении суток[296].