Мобилизованное Средневековье. Том II. Средневековая история на службе национальной и государственной идеологии в России

В России вплоть до второй половины XVII в. русское Средневековье не осознавалось как особый период. Древнерусский период (времена Ольги, Владимира Крестителя, Владимира Мономаха) понимался как безусловная «старина», но «старина», имеющая прямую связь с современностью, лежащая в основе современности. Именно верность этой «старине», заветам предков, выбору святых Руси была критерием правильности исторического пути для XVI–XVII вв. Чтобы прошлое стало отдаленным, утраченным прошлым, к которому можно было бы апеллировать, заново изобретая его образ (а этот феномен и является медиевализмом), нужен был разрыв, нужно было остро ощутить утрату связи со «стариной». И этот разрыв в России произошел во второй половине XVII в. благодаря церковному расколу, реформам Никона и возникновению массового движения старообрядцев, которых историк А. П. Щапов справедливо назвал «окаменевшим осколком Древней Руси»[354].

Причины и характер раскола подробно описаны в научной литературе, и мы не будем останавливаться на чисто церковных, социальных и политических аспектах этого процесса. В нем нас интересует только одна, но очень важная для нашей темы сторона: противники никоновских реформ увидели в них отступление от заветов предков, от правил, установленных Владимиром Крестителем и первыми православными иерархами, от наследия древнерусской святости, вплоть до недавних постановлений, которые теперь тоже оказывались боговдохновленной «стариной» (старообрядцы часто обращались к решениям Стоглавого собора 1551 г. как к каноническим).

В свою очередь идеологи реформ критиковали «старину». Принципиально важным оказалось обвинение, будто бы уже в древности переписчики церковных книг «испортили» их по сравнению с греческими образцами. Оно, собственно, и легло в основу аргументации необходимости «исправления» книг по греческим образцам. Современные ученые показали ошибочность этих оценок: трансформации со временем подвергся текст греческих книг, а древнерусские церковные служебные тексты как раз сохранили больше элементов изначального канона.

Но это обвинение, при всей серьезности его последствий, все же было абстрактным, в адрес неких переписчиков. В сторону Древней Руси звучали и более адресные обвинения. Так, на знаменитом «патриаршем» соборе 1666 г. были запрещены как неправильные постановления Стоглавого собора 1551 г., «Повесть о белом клобуке», житие преподобного Евфросиния. Возбранялось писать на иконах лики русских митрополитов XIV в., считавшихся главными святителями Московской митрополии, Петра и Алексия, в белых клобуках. С. А. Зеньковский очень точно определил характер этих обвинений, направленных на очернение древнерусской церкви: «…пагубным для единства церкви было осуждение русского прошлого – Стоглавого собора, митрополита Макария, жития преподобного Евфросиния и преданий о Белом Клобуке. Конечно, никто из истинно православных русских людей не мог согласиться с тем, что русская церковь, которая дала столько святых и столько выдающихся святителей и за помощью к которой в течение веков обращались сами греки, вдруг оказалась хранительницей не благочестия, а ошибок и ложных обрядов»[355].

Собственно, с этого момента в русской мысли возникает образ Древней Руси как некоего правильного, благочестивого времени. Отказ от его заветов и правил, то есть никонианская реформа, означает вступление на Антихристов путь. Эта дихотомия – праведная старина vs безумная новизна – скоро станет устойчивым топосом русского исторического самосознания и найдет проявление во многих течениях общественной мысли: в оценках современниками Петровских реформ, в диспутах славянофилов и западников, почвенников и либералов, вплоть до противостояния консерваторов и демократов в наши дни. Это противопоставление благого прошлого и кризисного настоящего является питательной средой для возникновения медиевализма.

Конечно, применительно к старообрядчеству XVII–XVIII вв. мы можем говорить только о стихийных медиевальных настроениях, некотором воображении идеального Средневековья и ряде практик, приближенных к медиевализму (например, именно из старообрядцев выйдут в XIX в. известные коллекционеры старинных реликвий и собиратели древнерусских рукописей). Самостоятельной медиевалистической идеи как таковой старообрядцы не создали, она вписывалась в их общее мировоззрение, которое можно охарактеризовать словами С. А. Зеньковского: «Именно старообрядцы сохранили и развили учение об особом историческом пути русского народа, “Святой Руси”, православного “Третьего Рима” и что в значительной степени благодаря им эти идеи снова уже в прошлом и этом столетиях заинтересовали русские умы»[356].