Модернисты и бунтари. Бэкон, Фрейд, Хокни и Лондонская школа

Я думаю, характер гораздо важнее так называемого таланта. Научиться восприимчивости очень трудно, людям редко это удается. Ранние полотна Леона, сделанные еще во время нашей совместной учебы, уже полны поэзии и восприимчивости. Он научился работать, потому что его отец трудился в булочной по восемнадцать часов в сутки.

Занятия Коссофа в Школе Святого Мартина были прерваны военной службой; это одна из причин, по которым он учился вместе с более молодым Ауэрбахом. Он прослужил три года во втором батальоне Еврейской бригады Королевских стрелков, хотя, по словам его друга Джона Лессора, не был образцовым солдатом. «Однажды он попался на том, что в карауле держал винтовку дулом вниз»; впрочем, способности Коссофа проявлялись по-другому. «Там были палестинские евреи из Сандхерста, говорившие на современном иврите, и Леон запросто его выучил».

Чтобы стать таким художником, каким он хотел быть, Коссофу понадобились ум и бесконечное упорство. По словам Лессора, «по-настоящему его всегда интересовала только работа, не считая редких вылазок в музей, чтобы посмотреть на великие полотна. Его никогда не привлекало ничто социальное». В Национальной галерее он обычно делал маленькие карандашные зарисовки с картин старых мастеров на газете, которую приносил с собой. Однако, «во многом вдохновившись примером Фрэнка Ауэрбаха», он работал над своими копиями так энергично, что смотрители останавливали его, прося не мусорить[132]. И Коссоф, и Ауэрбах предпочитали рисовать углем. Критик Джон Бёрджер назвал рисунки Коссофа «сильно проработанными и очень черными»[133].

По мнению Бёрджера, люди на картинах Коссофа – это «согбенные, погруженные в раздумья фигуры»[134], драматично вписанные в деревянные панели, на которых он рисовал, подобные «средневековым фигурам в нишах»[135]. Однако живопись Коссофа имеет также нечто общее с творчеством Рембрандта. Изображенные на картинах люди словно превратились в краску: огромные завихрения, комья, жгуты и сгустки – «шокирующе толстый»[136], по словам Бёрджера, слой пигмента.

В 1950-х годах одна из этих фигур представляла женщину на двадцать лет старше Коссофа, Соню Хасид, более известную под именем, которым она подписывалась: Н. М. Сидо[137]. Их отношения были очень близкими, но не любовными. Оба изучали друг друга чрезвычайно внимательно. Жизнь Сидо была полна опасностей и приключений. До своего приезда в Англию (лет в двадцать пять) она была членом (нелегальной) Румынской коммунистической партии и сионистской молодежной организации левого толка «Ха-шомер ха-цаир», прекрасно знала идиш. Она напоминала Коссофу героинь Достоевского. В свою очередь, Сидо обнаружила, что внимание Коссофа пробуждает в ней способность рассказывать «самые захватывающие истории, которые я когда-либо читала или слышала. В его присутствии во мне каким-то образом пробуждался дар рассказчика, и Леон всегда слушал меня с большим воодушевлением»[138]. Коссоф «внезапно заинтересовался, а потом полюбил литературу на идише, о которой прежде ничего не знал». В конце концов обнаружилась причина увлечения Коссофа: он нашел подходящий объект. Однажды он попросил Сидо позировать для будущей картины. Согласившись, она нашла процесс позирования и наблюдения за работающим Коссофом тягостным, но вдохновляющим:

Борьба, в которую он вовлекался во время работы над картиной, изматывала нервы. Казалось, он проходит все круги ада и рая, восторгаясь каждым удачным мазком и ненавидя все искажения и ложные ходы, все препятствия, которые холст, краска и кисть воздвигали на его пути к неизвестной цели. Физический дискомфорт и умственное напряжение оттого, что я только смотрю, только присутствую при его душевных муках, причиняли мне страдание. Но я ему завидовала[139].

Во время сеансов Сидо нередко засыпала, и образы из прежней жизни наполняли ее сны. Коссоф отмечал, что, в сущности, он не назвал бы ее состояние сном: в такие моменты она казалась ему полной жизни. На картинах она содрогается от силы своих воспоминаний, словно от подземных толчков.

* * *