Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

Помню, обсуждался сценарий, который я «вела» как редактор министерства — «На пороге юности», повествовавший о жизни Суворовского училища по всем правилам «Педагогической поэмы». Автор хорошо знал материал, и в сценарии нет-нет да и возникали живые страницы.

На обсуждении все клонилось к малой потере крови. Пока не выступил Леонов. Во время его длинной речи мне прислал записку мой непосредственный шеф — начальник сценарного отдела И. Чекин:

Некоторые размышления по поводу…

На пороге юности Леонов

Малость спотыкнулся, заблудил,
И без уважительных резонов
Все, что было ясно, затемнил.
Если принимаем мы Щербины[15]
Деловой практический совет,
То тогда задуманной картины
Ни о школе, ни о юных — нет!
К какой же мы стремимся цели?
Скажите мне скорей, о Нелли!

Агния Барто на заседаниях не снимала шляпки и говорила что-нибудь дамское — о детском.

Писательница Прилежаева и деятель просвещения Дубровина воплощали ханжескую, убивающую скукой педагогику. Сценарии на детские темы должны были отвечать всем канонам казенного воспитания. Школьники не могли совершать отрицательных поступков, ибо каким дурным примером это будет для юного советского зрителя? И «куда же смотрели» октябрятская, пионерская, комсомольская организации, не говоря уж о коллективе педагогов?

Каждое живое слово, объявленное жаргонным, вытравлялось из речи персонажей. Никто из детей не мог обозвать другого «дураком» или «балдой» или крикнуть: «Эй, ты!» Это значило прививать невоспитанность — о, неведение членов худсовета! — детям, растущим в коммуналках под сплошной мат.

Роль прокурора, бьющего ортодоксальными формулировками, взял на себя Н. Михайлов, секретарь ЦК комсомола (министр культуры в хрущевские времена).

Однако даже прошедший через судилище и понравившийся министру фильм еще не мог считаться принятым. Эти обстоятельства подавали надежду, но могли ровно ничего не значить или обрушиться бедой.

Условно принятый фильм поступал на двух пленках (изобразительной и звуковой, чтобы еще можно было вносить поправки) в Особый сектор, к Лидии Георгиевне Галамеевой.

Эта невысокая, пышноватая блондинка была верным цербером Большакова. Ни один режиссер, даже из самых именитых, скажем, М. Ромм, не мог вымолить у нее свой фильм хотя бы для одного просмотра. Модно нарисованный рот Лидии Георгиевны изрыгал отборный мат по самому ничтожному поводу. Ее хамство не знало пределов. Боялись ее, как огня, и прозвали Фурией.

Вещий глаз министра

После поглощения картины Особым сектором съемочная группа ждала настоящего решения своей судьбы. Большаков должен был показать ее наверху, то есть Самому — Хозяину. Когда он это сделает, никто не знал. Режиссер приходил каждый день в министерство в надежде считать с лиц чиновников, уловить слух: легла его картина «на полку» или еще увидит свет.

Мотивы поведения Большакова, его расчеты были неведомы. Скорее всего, он выжидал подходящей ситуации, настроения Хозяина. Если наверху, скажем, шла грозовая полоса, дураку было ясно, что нечего и соваться под руку с какими-то фильмами. Большаков имел возможность быть осведомленным, так как ведал кинозрелищами при дворе. В его руках был весь фильмофонд с заграничными фильмами, а «корифей всех наук и лучший ценитель искусств» был подвержен соблазну века — любил все-таки самое массовое…

Отпуска Сталина и Большакова всегда совпадали, и где-нибудь в Сочи, особенно угодив Хозяину заграничным зрелищем, Большаков находил подходящий момент, и отечественный фильм, ждавший полгода, самолетом доставлялся в просмотровый зал сталинской дачи.

Но чаще всего участь фильма решалась на ночном просмотре в Кремле. Абсолютно каждый фильм просматривался Хозяином. Не обязательно до конца, приговор мог быть вынесен на середине.

Министр прибывал на работу к 12 часам дня. По верному признаку — закрыт или открыт его глаз угадывалось, с какими вестями он приехал. Закрыт — значило: какой-то фильм «лег на полку» или даны серьезные поправки. «Закрыт!», «Глаз закрыт!» — неслось по министерству, и ответственное учреждение начинало лихорадить сверху донизу, до последнего курьера. Секретарши по дружбе звонили режиссерам и шептали в трубки: «Приехал с закрытым!» Те мчались в министерство, каждый в трепете: не с ним ли беда?

Если глаз оказывался открытым, день обещал относительное спокойствие или даже добрые известия.

Жутко представить, что за жизнь была у Большакова. Чем он рисковал пред лицом всесильного гнева. Какого страха и унижений натерпелся!