Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

— Ах, вот как?! А мы технически осуществим его вылет с работы!

У Войтецкого побелели губы и переносица.

— Чтоб завтра с этой музыкой было покончено! Не то я устрою вам ту музыку! Слышите, вы, ничтожество?!

Хам встал во весь свой рост. Тошнотворный ком подступил у меня к горлу. Я стукнула кулаком по столу.

— Перестаньте орать!

У Сурина от неожиданности отвисла губа.

— Вы умеете разговаривать по-человечески? Слушать человеческую речь вы умеете? Вам говорят, что это неосуществимо. Что вы кричите, вместо того чтобы попытаться понять?

— Вы это… вы что? Учить меня вздумали?! — очнулся Сурин.

— Вздумала! — я уже не помнила себя. — Если вы пришли руководить в кино, то удосужьтесь узнать его азбуку. А не знаете — спросите. Перед вами человек, который знает, но он беззащитен, вы и орете. Если уж вам непременно надо орать в этой комнате, орите на меня!

— И буду орать! — бессмысленно завопил он.

— И орите! — не менее бессмысленно кричала я.

Мы орали в беспамятстве друг на друга минут пять. Я видела перед собой красное бабье лицо с выкаченными глазами и испытывала наслаждение оттого, что не боюсь его.

Прекратилось это внезапно. Он вышел, изо всех сил хлопнув дверью. Настала небывалая тишина. Во всем длинном коридоре. Войтецкий сидел неподвижно, вжатый в кресло.

Я с колотящимся сердцем выглянула в мертвый коридор. Вдруг из аппаратной просмотрового зала напротив метнулись две долговязые фигуры. Механики.

— Ну, дала! Ну, дала этой сволочи! За всех! — Парни обнимали меня.

— Съел?! — один погрозил кулаком в сторону суринской приемной.

Стали открываться все двери, в них показались вытянутые лица коллег.

— Что это было?

— Вы с ума сошли!

Я вернулась к себе, заперла дверь на ключ. Действительно, сошла с ума. Я вообразила потерю работы, безденежье, бездомность, за снимаемую комнату надо платить. И ощутила опустошенность и одновременно жутковато-радостное освобождение.

Наутро я встретила Сурина в том же коридоре.

— Здравствуйте, Нелли Александровна! — приветливо сказал он.

Ну и ну!

Он никогда больше не повысил голоса в разговоре со мной[16]. А «Янки Дудль» пробивался-таки в конце «Власти доллара»!

«Комедия де Сартра»

Между тем все мытарства с «трофейными» фильмами (собственно, и трофейными, и украденными) вскоре оказались семечками.

К нам стали поступать кинокартины из стран народной демократии. Вот когда острие ножа, по которому мы ходили, оказалось тонким, как бритвенное лезвие.

Создатели этих картин фальсифицировали историю своих стран, только что кончившейся войны и события, последовавшие за ней. Врали они так, чтобы угодить своему начальству.

Но окажется ли «нашим» это вранье? Тут могло иметь место и непонимание, и «буржуазное наследие» в мировоззрении, и просто «вражеские вылазки» притаившихся и недобитых.

Надо сказать, что мы действительно тогда не имели представления, что и как произошло в этих странах. Все уповали на консультантов, которые привлекались к работе над каждым фильмом, обычно из ИМЭЛ — Института Маркса, Энгельса, Ленина. Но консультант просматривал картину и давал общие указания, а во время дубляжа возникали сотни конкретных вопросов, разобраться в которых было подчас невозможно.

Дружественные страны присылали «исходные материалы» — раздельно звуковую и кинопленку, любезно разрешая при дублировании делать с текстом все что заблагорассудится. Но изображение… Консультанты, переводя «их» вранье на «наше», предъявляли сплошь и рядом невыполнимые требования к изображению, видимо, полагая, что куски фильма можно будет переснять.

Как-то по возвращении моем из отпуска секретарша сценарного отдела встретила меня словами:

— Вас собирались отозвать раньше срока. Еле отговорила.

— Что случилось?

— Что-то с «Сиреной».

Чешский фильм «Сирена» нам всем казался не рифом даже, а так, какой-то плоской отмелью, отнюдь без романтических сирен — унылой экранизацией унылого произведения Марии Пуймановой из жизни шахтеров.

— Но ведь текст проверен-перепроверен, да и не за что там зацепиться, сплошь прописные истины…

Оказалось, дело не в тексте. Текст действительно идеологически выдержан. А вот режиссер дубляжа и редакторы допустили грубую политическую ошибку. Да, фильм о рабочем классе. Да, жизнь у рабочих в капиталистической Чехословакии была не сладкой. Но значит ли это, что рабочие должны быть представлены этакой серой массой? Взять главную героиню — мать, у нее же ни одной улыбки на лице! И пейзажи тоску нагоняют…

— Позвольте, — оторопелая, — но фильм снимали чехи. И пейзажи, и актеров… Что мог наш режиссер?

— Вот видите, вы сразу, не разобравшись, встаете на защиту… — мягко укорил заместитель министра Рязанов.

— Нельзя же переснять изображение! Или снять улыбку другой актрисы!