Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

В его правление в кинематографе произошли две катастрофы. Одна после постановления ЦК о «Большой жизни», когда со страху были «зарезаны» или перекраивались многие ленты. Другая — когда вдруг, по необъяснимым причинам, «гению всех времен и народов» в его корифейную голову занесло мысль, что выпускать надо не много фильмов, а, наоборот, мало! Не пятнадцать, а пять… но лучших. Зачем средние фильмы? Нужны сразу гениальные! Пять! Остальные — уже находящиеся в производстве — закрыть…

То утро было как после землетрясения: начальство узнало о катастрофе ночью. Работники студий наводнили министерство. Вахтеры не спрашивали пропусков. Обмороки, рыдания взрослых мужчин. Машина «скорой помощи» у подъезда. Инфаркты, кажется, у Довженко и Арнштама.

Львиная часть среднего состава профессиональных работников, так называемые «вторые» режиссеры, операторы, художники, директора картин, не говоря уж о сценаристах — попробуй попади в «гениальную» пятерку! — оставались без работы, на улице.

Чиновники, поднаторевшие в объяснении необъяснимого, тоже растерялись и в них проснулось что-то человеческое. Зашевелив мозгами, они проявили «негласную инициативу»: обходили штатное расписание, дробили ставки, посылали на периферийные бездействующие студии лучших из «вторых», а мелкота из «первых» становилась «вторыми».

Так был, хотя бы отчасти, сохранен кинематограф, но уже для «эпохи Ренессанса».

И что поразительно? Позднее, когда Иван Григорьевич Большаков возглавлял «Внешкнигу», при встрече на улице он бросался в объятия любому редактору, которому ранее был вельможно недоступен, с восклицаниями»: «А помните?..» Годы руководства кино оказались счастливейшими в его жизни. В силу причастности к «искусству»? Или в силу возможности священно трепетать перед Самим?

Моих рук дело

Хочешь не хочешь, предстоит рассказать о своем личном малопочтенном опыте работы с иностранными фильмами. Собственно, эту работу можно было бы назвать чистым разбоем.

Сначала это был поток «трофейных» фильмов. Его направили на студию имени Горького для субтитрирования, а главным образом для перекраивания под «нашу» идеологию. Меня как всего лишь «старшего» редактора приспособили к этой, казалось бы, второстепенной продукции, в которой потом были открыты такие опасные подводные рифы, что работа в этой области стала подобна хождению по канату не только для меня, но и для высокого начальства.

Трофейной могла быть объявлена любая лента, по тому или иному случаю попавшая в фильмофонд. Для этого достаточно было заявить в предваряющей надписи: «Этот фильм взят в качестве трофея во время войны с немецко-фашистскими захватчиками». Дальше — взятки гладки.

Таким образом на советский экран вышло много фильмов из «золотого века» Голливуда.

Все эти иностранные фильмы, уже прошедшие по экранам мира, подвергались беспардонным изменениям, целью которых было избегнуть «политических ошибок» или «чуждой» идеологии.

Забавно, что в этом потоке оказались даже картины, снятые в гитлеровской Германии, а они-то — особенно с участием Марики Рёкк — почти не нуждались в изменениях.

За «политические ошибки» в иностранном фильме режиссер дубляжа (вскоре стали дублировать, а не только субтитрировать) и все иже с ним несли такую же ответственность, как за свои собственные. Самым простым способом сделать фильм идейно «нашим» было вкладывать в уста героев обратный смысл — нужды нет, что он вопиюще не совпадал с изображением. Особой нужды соблюдать излишний политес не было и при субтитрировании: титры вещали одно, а герои на экране говорили другое, но говорили-то на иностранном языке! Ну, а сколько русских знают иностранные языки? А если какая-то горстка и знает, то кто посмеет пикнуть?

Когда же «враждебная идеология» вопреки усилиям напуганных ею до полусмерти режиссеров продолжала лезть с экрана, хватались за якорь спасения — вступительную надпись. В ней подробно излагалось, какие пороки «капиталистических джунглей» и какие «происки империализма» должен был бы разоблачить фильм (что не имело ни малейшего отношения к его содержанию), и давались несколько абзацев либо с мягким укором создателям фильма в «классовой ограниченности», либо прямая ругань по их адресу за хитроумное нежелание обличать язвы порочного общества. Дальше зрителю предлагалось посмотреть, с каким отвратительным лицемерием фильм их «скрывает».

Я как редактор министерства редактировала надписи, составленные редакторами студии. По легкомыслию мне тогда казалось, что чем идиотичнее надпись, чем меньше она подтверждала изображение, тем лучше.

И дружный издевательский взрыв хохота в зрительном зале (любопытно, что в темноте люди и тогда позволяли себе хохот), сопровождавший вступительные надписи, служил мне слабым утешением.

Но каким извращенным было это утешение!

Стоило глубже задуматься и представить себе миллионы оболваненных голов, и даже не в столице — здесь всегда найдется десяток умников в зале, — а в глухомани, где эти надписи западали в головы, укладываясь в заготовленные газетными штампами пазы.