«Мое утраченное счастье…». Воспоминания, дневники

Всякого рода хозяйственные заботы занимали у нас зимой и весной 1941 года очень большое место. Ввиду полной неспособности M-me Prenant к практической деятельности (я и до сих пор не решил, была ли это неспособность или лень и нежелание) посылками Пренану в лагерь занимались мы. Посылки были коллективные, т. е. разные лица из лаборатории, из друзей или единомышленников Пренана, давали понемногу продукты и вещи. Нужно было их к этому побудить, дары собрать, привести в годный для употребления вид, добавить то, чего не хватает, и привести в годный для отправки вид и отправить.

Операций было довольно много, и твоя Agenda пестрит заметками: 5 февраля — «сахар для M-me P[renant]»; 3 марта — «colis vêtements Prenant expédier»[756]; 21 марта — «expédier colis Prenant 5 kg (vivres)»[757]; 4 апреля — «лепешки Prenant взять»; 8 апреля — «colis Prenant expédier, изюм, сахар, масло достать». Каждая из этих записей означает возню, беготню, хлопоты, переговоры, дипломатию. Такого же рода услуги ты оказывала и Маргарите для ее прохвоста, доставала по пути то, что было нужно для наших друзей и твоих товарищей по работе, и все это спокойно, ласково, с милой улыбкой, твоей улыбкой, не сердясь, не выказывая нетерпения.

К твоим же добрым отношениям прибегали люди, когда им было нужно спешно получить из секретариата факультета какой-нибудь документ — Потемкин, дядя Игоря Марш-Маршада. Кстати, об этом дяде. Игорь, по детским воспоминаниям, отзывался не очень хорошо о своем дяде и его жене, так что могло создаться очень неважное о них мнение. В эту эпоху Игорь находился где-то в той зоне и просил дядю достать — через тебя — его бумаги из Сорбонны. Так состоялось знакомство. В воскресенье 9 марта дядюшка приехал к нам, и предубеждение наше сейчас же рассеялось. Впечатление было очень хорошее, и он заслуживал это.

Инженер из очень хорошей школы (Петербургский политехнический институт — не чета École Polytechnique[758]), военный летчик во время той войны, разбившийся, выздоровевший, но с очень тяжелым увечьем, с достоинством зарабатывавший свой хлеб и вдобавок обожавший Игоря. Мы с ним быстро закончили деловой разговор и затем, за чаем, беседовали на разные темы, и он нам еще больше понравился. Когда он уходил, с ним случилась беда: своей покалеченной ногой он зацепился за ковер и упал всей тяжестью на пол. Ему, с его изуродованным телом, должно было быть очень больно. Я поднял его, а он сделал вид, что это ему нипочем, и ровным шагом направился к выходу, что тоже повысило нашу к нему симпатию. По приглашению его три недели спустя, 30 марта, мы поехали к ним.

Тетушка Игоря также оказалась симпатичной, и об Игоре она говорила с настоящей нежностью, но общество, которое сидело за чайным столом, нас ужаснуло. Это были все застарелые неисправимые монархисты, черносотенцы и в данное время, конечно, германофилы. Тетушка и ее гости имели какое-то отношение к русской белоэмигрантской гимназии, и разговор шел о бывшем министре народного просвещения Jean Zay, в тот момент — пленнике немцев, впоследствии убитом милицией.

Jean Zay, радикал, весьма умеренный в политике, но разумный министр, казался этим зубрам прямым наместником сатаны. Особенную ненависть к нему вызывало его еврейское происхождение: «Зайчик, Янкель Зайчик, жиденок из Одессы[759], отбросив „чик“, становится министром во Франции! Возможен ли больший позор?» — говорил один из присутствующих при общем сочувствии. Я не стерпел и вступил с ним в словесную драку, после чего меня спросили, давно ли я ездил в Москву. Возможно, что какой-нибудь из присутствующих поспособствовал моему занесению в список лиц, подлежащих аресту в случае… Но можно ли всегда молчать?[760]

В течение зимних и весенних месяцев 1941 года мы очень часто виделись с Балтрушайтисом и его женой Марьей Ивановной. В нем я ожидал найти противника советской России и готовился к словесным боям. Для того, чтобы думать так, были все основания. Бывший посланник Литвы в Москве, отозванный как будто по желанию советского правительства и переведенный в Париж с некоторым понижением, хотя и с сохранением титула Ministre plénipotentiare[761]; женатый на Марье Ивановне Оловянишниковой, наследнице огромного состояния и огромных заводов в Ярославле, потерявшей, конечно, за исключением некоторых крох, все свое состояние после октября 1917 года; и, наконец, свидетель всех глупостей и неудач первых годов советского строительства, Юргис Казимирович, естественно, мог бы утратить объективность в оценке людей и событий.