«Мое утраченное счастье…». Воспоминания, дневники

К моему удивлению, я нашел в нем гораздо больше широты мысли и понимания развертывающегося перед нами исторического процесса, чем у многих умеренных социалистов, русских или иностранных. Он очень часто делился с нами своими московскими воспоминаниями, и каждый раз, когда дело касалось чего-либо неблагоприятного, всегда приводил аргументы для правильного истолкования событий. По отношению к немцам определенно был враждебен и считал, что Литва не может иметь худшего врага, чем немецкий национал-социализм, а в России видел естественного союзника и защитника Литвы и других балтийских государств.

Юргис Казимирович был очень осведомлен о том, что происходило в Литве, и от него мы узнавали об арестах, казнях, экспроприациях, о захвате земель для раздачи немецким военным колонистам, о разрушении культурных учреждений, промышленности. В Литве были изданы (без его ведома) сборники его стихотворений[762], и он с печалью держал их в руках и говорил: «Вы думаете, что это — внимание немцев к нашей культуре? Вовсе нет, они мажут по губам наших петэнов и выпускают стихотворения, чтобы не выпускать учебных и научных книг на нашем языке». Марья Ивановна, по ее буржуазному происхождению, была враждебна к социализму, но тоже — за оборону России против немецкого завоевания.

Совершенно иначе был настроен их сын. Женатый на француженке из правых университетских кругов, он чувствовал себя франко-литовцем и ненавидел все русское, особенно — все советское. По отношению к нам он сразу стал враждебен и постоянно толковал родителям: «Держитесь вы от них подальше; они — советские и с ними, конечно, что-нибудь случится, что скомпрометирует и вас. Пусть немцы сначала истребят эту язву на востоке Европы, а потом англичане справятся с немцами, и наша Литва сможет жить. Для ваших советских друзей это, конечно, неприемлемо и тихо сидеть они не смогут. А нам пока надо сидеть тихо». Он несомненно, со своей точки зрения, был прав, но родители не послушались, и после моего ареста были для тебя очень хорошей опорой в беде, а в 1944 году, уже после смерти Юргиса Казимировича, Марья Ивановна первая пришла к нам на помощь во время наших скитаний.

О Москве они рассказывали много любопытного, часть я уже забыл, но то, что будет вспоминаться, передам здесь. Вот, например, кремлевский банкет для иностранных дипломатов в присутствии Сталина. Дело подходит к тостам, Сталин берет слово: «Я хочу предложить тост за здоровье единственного, гениального вождя, отца народов, корифея науки, друга детей (следует перечисление всех титулов, которыми его награждают в советской прессе и в словесных выступлениях). Кажется, я перечислил все. Может быть, кто-нибудь имеет что-либо добавить?» Все молчат. «Значит, все поняли, о ком идет речь. Так вот, попрошу о нем больше не говорить ни слова». Это было произнесено резко насмешливым тоном. Советские ораторы были поставлены в затруднение, но иностранцы тоже не знали, как им быть: в тостах, которые они должны были произнести, предусматривались любезности по отношению к Сталину. Произносить их стало невозможно, а не произносить по дипломатическим традициям тоже было затруднительно[763].

Прежде всего я должен отметить очень грубую ошибку в моих воспоминаниях. По данным, которые я нашел в сборнике «Chronologie du Conflit mondial»[764], указ о ношении желтой звезды был издан в мае 1942 года, а не осенью 1940 года, как мне казалось. И, однако, если ошибка есть у меня, то она есть и у составителей сборника. В 1942 году Пренан был уже в Париже, а между тем все, мной рассказанное, — проекты его жены читать лекцию на улице с желтой звездой на груди и в окружении учениц лицея Фенелон — имело место до его приезда (он вернулся из плена в декабре 1941 года) и осенью, а осенью 1941 года я был в лагере, и, следовательно, это могло иметь место только осенью 1940 года. В 1942 году она тоже делала глупости, о которых еще будет речь.

Весна 1941 года отличается частыми выходами в театры и на выставки. Я говорю «частыми» применительно к моей обычной норме; для тебя разницы особенной не было. Совершенно не помню, с кем мы пошли в Théatre de Chaillot на спектакль из сверхклассического репертуара: «Cid»[765]. В этом театре я и, кажется, ты были в первый раз, и он нам очень понравился: какая разница с ветхим и грязным старьем «Одеона», «Porte Saint-Martin»[766] и т. д. Что же касается до спектакля, то для нас, варваров, не существовали все же причины исторические, литературные, традиционные, сентиментальные, которые во французских театрах обеспечивают успех всякой отжившей дряни.