Могаевский

— Нет, надо ехать. Рад, что тебя увидел. Я ведь, ты знаешь, на тебе жениться хотел, а тут твой Ганс подоспел. Но я на твоей свадьбе со своей Гретхен познакомился, вышла у меня радость из печали.

— Такая нелегкая жизнь была, — сказала Христина, — а как хорошо жили.

Мальчишки вились вокруг волов.

— Вол — царь зверей?

— Он бык холощеный, — сказал соседский. — Ты городской, не знаешь.

Два соседских мальчика постоянно его, городского, незнающего, младшего, просвещали.

— Это собака-дедушка? Хочет непослушную Жучку наказать?

— Дурак, это кобель.

Потом одного из соседских застрелил солдат за воровство, тот украл то ли понравившуюся ему тавлейку, кубик для игры в кости, то ли маленькую аккуратную гранату, то ли шоколадку. Мать соседского страшно выла за забором. Офицер отчитывал солдата: «Киндер был арийской внешности, мог великой Германии пригодиться». Солдат возразил: но он принес урон, а приносящие урон подлежат уничтожению. Офицер при-крикнул: не смей со мной спорить, за пререкания со старшим по званию отправишься на передовую. Солдат стоял потупившись. Его и вправду отправили на передовую, где он и погиб.

На воловьих рогах мерцали звезды, телега с гробом удалилась по залитой лунным светом дороге, исчезла за пригорком, словно ее и не было.

Вернулась домой матушка, звякнула щеколдой калитки, прошла по тропке между рядами мальв и ночных фиалок.

Его уложили спать. Женщины пили чай, шептались, в тот вечер никто не рассказал ему страшную сказку.

— Приказы печатала, к утру по станице расклеить должны. Всем евреям велено со-браться на площади с вещами по тридцать кило на человека для переезда на новое место жительства.

— Гость был проезжий, чумак, говорил, что в двух станицах и в главном городе евреев расстреляли. Еще говорил: около соседнего Энска в колхозе, где стоял дурдом на восемьсот человек, а колхоз доставлял им пропитание, всех больных поубивали, а пропитание направили для врачей большой больницы и в казармы для фашистских солдат.

— Я про это сегодня слышала, — отшепталась Эрика. — К офицеру другой офицер заходил, кажется, тот, что у тебя в доме проездом был у него в гостях, сидели как в мирное время. Он и рассказывал. И получил в ответ: вот теперь видно, что в большинстве случаев гигиена важней морали, большая больница не только для лечения, местные врачи следили, чтобы не было распространения эпидемий чумы, это, мол, необходимое подразделение, а психи, равно как и евреи, даром хлеб едят и вовсе нам ни к чему, и не возражайте, я вас уважаю, но ваша гуманистическая еврейская философия мне не нужна и для вас лишняя. Христина, Христина, зачем мы только поехали в эвакуацию. Это нас дьявол в поезд посадил, спасением поманил.

— Не надо поминать дьявола к ночи, — прошептала Христина.

Он засыпал, с закрытыми глазами разглядывая звезды на рогах волов и маленькие блики воловьих глаз за длинными выцветшими ресницами.

Днем прибежал уцелевший соседский мальчонка. «Бежим, — сказал он, — там евреев с площади за город по Советской улице ведут».

— Мне Христина не велит уходить со двора.

— Ее сейчас дома нет, не видно, бежим, мы быстро вернемся.

Серая толпа с черными пятнами, редкими белыми и цветными, текла рекою по главной улице станицы. По бокам шли, соблюдая дистанцию, солдаты.

Толпа большей частию состояла из стариков, женщин, детей, но шли и мужчины, и юноши. Солдаты, а в особенности командующие офицеры, выглядели необыкновенно свежо, чистенько, аккуратно, напоминали подарочное войско оловянных солдатиков на фоне небрежного, полунищего некрасивого безоружного сборища.

Высокий носатый старик в нелепой шляпе, длинном пальто, карикатурных чаплинских ботинках, которые явно были ему велики, нес стенные часы. Тащили узлы, саквояжи, лучший свой скарб. Мимо проходил одногодок с игрушкой в руках; встретившись с нашим героем глазами, мальчик поднял свое сокровище, любимую железную обшарпанную машину, покрутил ею в воздухе: вот что у меня есть! смотрите, смотрите! какую-то потаенную нажал кнопочку, и — о, чудо! — у видавшей виды машинки за-жглись фары. Хозяин машинки улыбался, оглядывался, помахал машинкой, он помахал рукою в ответ.

Тут налетела сзади Эрика, схватила его и соседского шалопая за руки, потащила домой, они еле за ней поспевали. Он никогда не думал, что маленькие руки матери такие сильные, ему было больно.

Когда уже стал он Могаевским, писал роман о детстве, о матери, ему к тому моменту известно было о существовании пьесы для оркестра и пишущей машинки, и прочитал он: пьеса исполняется редко потому, что у ударника-солиста должны быть очень сильные кисти, таковой нечасто находится.

Эрика втолкнула его бойкого дружка в соседнюю калитку прямиком под подзатыльник соседки, а его затащила в дом, закрыла дверь на засов. «И не смей носа со двора высовывать всю неделю, наказан».