Могаевский

«Надо же, Августин упал в чумную яму с трупами. А ведь фашизм называли „коричневой чумой“. И яма с расстрелянными была за станицей, я видел их еще живыми, мальчик с машинкой, старик с часами, они верили, что евреев отправляют на новое место жительства».

«Где эта маленькая блондинка подцепила еврейского мальчишку?» — спросил чуявший самую малую и дальнюю примесь иудейской крови «великий нацист» офицер. Ответ Эрики по-немецки: «Это мой сын, я немка, а его отец — русский врач».

И тут до него дошло.

Это из-за него мать пошла работать в комендатуру, предала Родину, была судима и отправлена в лагерь, она сама привела его за ручку на станцию, где командовал все-знающий нацист, и не был его отец русским врачом, а был еврейским скрипачом из симфонического оркестра.

Кровь ударила ему в виски, он долго не мог отворить дверь, наконец выйдя в тамбур, открыл верхнюю узкую вагонную форточку, ветер хлестал его по лицу, занавески метались, как бешеные.

Отдышавшись, двинулся он по ковровой дорожке, с трудом нашел свое купе, лег, никого не разбудив.

Поезд мчался сквозь ночь, на ночных перегонах нежилых мест набирая скорость, в тартарары, в тартарары, падам-падам-падам, к татарам, к татарам, к татарам...

И не мог он додумать ни одну из летучих неуловимых мыслей своих.

У него было две мачехи, растворившаяся в неведомых пространствах времен и географических меток мать, два отца, один из которых, безымянный, безликий, призрачный, занимался музыкой, о которой он знал немного, играл на скрипке, о которой он не знал ничего; друг-турист пытался научить его играть на гитаре, так, аккомпанемент к простеньким песням. — тщетно, он эту идею оставил. У него было два имени, одно из которых он придумал сам. С чего началось двоение? с двух лесных царей, русского и немецкого? с двух Августинов, немецкого и русского?

Колеса стучали, пытаясь вписаться в ритм любимой во время юношеских путешествий песни про поезд; «Подари мне билет на поезд, идущий куда-нибудь, и мне все равно, куда он пойдет, лишь бы отправиться в путь». Его молодая жена, когда-то купив книжечку стихов негритянского (американского?) поэта Ленгстона Хьюза, обнаружила, что русский вариант песни возник из двух стихотворений поэта: «One way ticket» (существовавшего в форме полублюзовской-полурокерской англоязычной, известной всем) и того, в коем автор готов ехать куда ни попадя, лишь бы «убраться отсюда»; куда ни попадя? в последней строке Ленгстон восклицает: но только не в южные штаты! — возвращая читателя к войне Севера с Югом, южной ненависти к чернокожим и т. п. А этот поезд, уносивший некоего Могаевского вдаль, несся вот как раз на юг. Как тот. Из эвакуации примчавший его, несмышленыша, с мамой Эрикой в оккупацию под всевидящий ледяной взор нациста, они приехали к матушкиному предательству Родины из-за поезда на юг, из-за ее измены мужу, из-за того, что человек предал замысел Бога, создавшего народы, нации, страны.

В доме много пластинок, жена собирает их, надо будет послушать, как играют скрипачи, почитать о скрипке; глаза его слипались, скачущее во весь опор воображение не желало угомониться, мешало уснуть, в раздрае, в невыносимом состоянии раздвоенности, граничащем с помешательством, припомнил он слова проводницы о работающем круглые сутки вагоне-ресторане. Тихо выбрался он в купе и отправился в середину поезда, переходя по тамбурам и сцепам из вагона в вагон.

В эти минуты в мчащемся на юг составе шел он на север.

Странны были вагоны, через которые пролегал его путь.

Открыв дверь из гармошки-сцепа в тамбур и механически проскочив в вагон, он на несколько мгновений замер: вагона словно бы не было вовсе, в дальнем конце его маячил следующий, а этот оказался совершенно прозрачным, просматриваемым, и в первую минуту страшно ему стало сделать шаг по стеклянному полу, который, словно в кошмарном сне, мог проломиться под ногами, хрупнуть, хрустнуть, вышвырнуть его на мелькающие под пустотным днищем шпалы. Первые два шага убедили его в том, что пол полунесуществующего пространства выдерживает его вес, полно, да это и не стекло вовсе, все из пластика: пол, потолок, крыша, боковые стены, двери купе, купейные диваны и полки, столики у окон; спящие пассажиры раскинулись в воздухе на своих просвечивающих невидимых лежаках, складки подвешенных простынь, одеял, подушек, свесившаяся рука, женские кудри, и над всем этим полупомешанным сценическим сюрреалистическим мчащимся вагоном — полушарие неба, поделенное траекторией поезда, поднятого над местностью насыпью, пополам, бывший закат и грядущий восход царили в цирковой небесной сфере на паритетных началах, темная половина, светлая половина, полная луна наверху, маячившая над прозрачным потолком над его головою как в насмешку, некошеные рвы по обе стороны насыпи, отступившие за луга или заброшенные поля дальние леса; кое-где далеко-далеко мелькал огонек какой-нибудь жилой избы, угадываемой, распознаваемой по крупице света в дальней полумгле.