Могаевский

Пришла Христина, не стала возиться в огороде, дверь за собой заперла, и едва задвинула задвижку, взорвалась тишина выстрелами, стреляли из автоматов, винтовок, револьверов, пулемета, долго, очень долго. За время блокады к бомбежкам и артобстрелам слух его почти привык, но такой стрельбы он не слыхал, и стал плакать. Матушка вместо того, чтобы его утешать, сама заплакала, плакала и Христина.

— Где? — спросила Эрика.

— В овраге за дорогой к реке.

Вечером орали песни напившиеся полицаи, до середины ночи катались с песком и рыхлой землей торфяника два грузовика.

К утру все уснули.

В овраге не сразу уснули вечным сном все расстрелянные, долго еще шевелилась то там, то сям сброшенная с грузовиков земля. Дерн вокруг оврага стал красноватой рыжеющей каймою. Когда угомонились все, изготовилось небо к рассвету, из-под трупов выбралась недострелянная молодая женщина; обе ее дочери, лежавшие рядом с ней, трехлетняя и шестилетняя, были холодны, мертвый холод шел из глубины их маленьких тел. Когда раздались первые выстрелы, шестилетняя спросила ее: «Мама, а когда расстреливают — это больно?» Женщина доползла до окраинной избы, поскреблась в дверь, там не спали, затащили ее в подпол, лечили, прятали, пока фашисты не покинули станицу. После войны она вышла замуж, родила сыновей, рассказала им, подросшим, о сестрах.

Шевелилась земля оврага, внутри затихали стоны, шепоты, скрежеты, а в глубине, наполненной телами, ужасом, мраком, сияли горящие фары игрушечной железной машинки.

Проснувшись среди ночи, пошел он по мчащемуся вагону в железнодорожную уборную. По правую руку все спали в своих купе, любители чая и коньяка утолили жажду, угомонились, кто-то храпел за одной из задвинутых дверей; по левую руку трепетали на щелевом ветерке подобные парусам китайских мельниц занавески. Почти достигнув цели, увидел он приоткрытое пространство пустого двухместного купе, самого дорогого в купейных вагонах.

Однажды в «Красной стреле» оказался он в таком купе для привилегированных с великим ученым Р., с которым не единожды работал и виделся на конференциях. Они разговорились, традиционно русское дао очарованных странников, не о работе, самозабвенно, а обо всем, чтобы расстаться утром и забыть о случайной дорожной беседе.

— Моя матушка немка, и дед с бабушкой с материнской стороны чистокровные немцы.

— Вы поэтому и в курсе, что этнических немцев в начале войны в двадцать четыре часа выслали из Москвы, Ленинграда, из большинства городов и городков (минус случайные неувязки и нестыковки) в лагеря? Я потому в лагере и оказался: из-за того, что я немец.

— По-моему, нашей семьи это не коснулось, то ли неувязка, то ли нестыковка. Но мы с матушкой, уехав в эвакуацию после первой блокадной зимы, оказались в оккупации, жили в доме женщины, жены немца, ее мужа и сына так и отправили в лагерь, она ничего о них не знала. У нашей хозяйки были игрушки, сделанные мужем, в частности, замечательная мельница, крылья вертелись, менялись в окне фигурки, музыкальная шкатулка в башенке играла «Ах, мой милый Августин». Матушка подпевала по-немецки, хозяйка по-русски. Но почему-то в этой песенке вспоминал я потом совсем не те слова, что мать мне певала, не «Alles ist hin!», а «Alles ist weckt!», да вдобавок, когда стал я читать андерсеновского «Свинопаса» сыну на сон грядущий, я еще один неизвестно откуда взявшийся куплет добавил: «Ах, ду либер Августин, шток ист век, рок ист век...»

— Да, — улыбнулся Р., — все пропало, исчезло: и трость, и сюртук, и шляпа. Может, кроме матушки, вам певали дедушка-немец и бабушка-немка? Песня народная, в разных землях Германии разные диалекты, разные причуды, вероятность разночтений велика.

— Скорее всего, вы правы, я об этом не подумал. Народная старинная песня...

— Вообще-то, по легенде, у этой песенки был автор по имени Августин, жил в шестнадцатом веке в Вене, написал текст во время эпидемии чумы. Человек он был пре-веселый, гуляка, однажды, перепив в трактире, вышел он на улицу глубокой ночью, сильно навеселе, упал в чумную яму да там и уснул. Проснувшись поутру, увидел он, что лежит на трупах умерших от чумы людей, в ужасе выбрался из ямы, думая, что он заразился, смерть близка, неотвратима. Но по непонятной причине зараза морового поветрия обошла его стороною, умер он через год, свернув шею случайно после очередного пьяного ночного падения. Ему хватило года, чтобы написать обращенную к самому себе песенку, Августин был в ней как бы «от первого лица».

Поезд стал поворачивать, дверь пустого купе захлопнулась, воспоминание прервалось.

Железнодорожный туалет, как всегда, встретил его своим феерическим, с детства запомнившимся, въевшимся в ноздри неописуемым запахом: смесь хлорки, земляничного мыла, давно не существующей угольной гари забвенных паровиков, а также неизбывной мыслью: куда деваются человеческие какашки? биотуалетов спокон веку не было, сколько раз в молодости хаживал по шпалам — ни следа! Только комочки серных самородков грузовых составов.

Умывшись пенистой упругой струей железнодорожной воды, он глянул в зеркало.