Могаевский

— И не мечтай. Вот снюсь я себе на рынке. Надо купить ягод, зелени, а в кармане сложенные наподобие морщинистых фантиков рубли. Продавщица говорит: у меня уже такие есть, вон, в коробочке, я их крышкой закрываю, чтобы не бесились, это бешеные деньги. Что вы такое говорите? — спрашиваю. Смотри, говорит она, тычет пальцем в митенке в мятые рубли, а те, словно и впрямь взбесившись, начинают метаться, соударяться, кувыркаться как угорелые. «Ссыпай сюда свои, я тебе их все отдам, да ты и ягоды бери, вижу твою бедность, я сама такова». Принес я ягоды мятые и бешеные деньги сюда, на дачу, а ты мне говоришь: надо их в конверт положить, запечатать, они будут тише воды, ниже травы. Находим в угловом секретере большой желтый конверт, старые сургучные взломанные печати медно-шоколадные, растапливаем в консервной банке на углях, запечатываем конверт с сургучом, опечатываем неведомо чьей печаткой с оскалившимся волком, надписываем конверт: «Бешеные деньги». И тут ты будишь меня. Теперь рассказывай свой сон.

— Я его не помню, — сказала Эрика, крутя и разглядывая пушинку, — пробудившись, вместо сна я тотчас стала вспоминать концерт филармонический, на который ты меня пригласил. Я никогда прежде не ходила в филармонию. Это был волшебный вечер. И знаешь — мне понравилось, что ты во фраке, а обращенная к зрителям, то есть к слушателям, фалда фрака напоминает хвост.

С ним стала жить она точно жена с мужем, тогда как с мужем жили они как любовники, все было неправильно, то ли не имело смысла, то ли смысл ускользал. Она не стеснялась перед ним своей наготы, он тоже, словно были они жители рая до грехопадения. Взгляд мужа на нее, раздетую или полуодетую, смущал ее, она даже чувствовала, что краснеет, щекам жарко.

— Можно я налью тебе четверть чайной ложки водицы в пупок? — спрашивал Тибо.

— И что будет?

— Озеро Эри.

Растопив камин, Тибо вернулся а спальню. Эрика сидела на краю тахты голая, спиной к нему, причесывалась.

— Ты похожа на скрипку. У нее, скажу я тебе, тоже имеется талия... Не может быть! У тебя под правой лопаткой родинка, как у моей скрипки!

И вправду на тыльной стороне скрипки выше талии справа на темно-золотой лакированной кленовой деке красовалось темное пятнышко.

— Ровесница революции, принарядись, — говорил он ей, — пойдем в плавни.

В шкафах деревянного дачного дома хранилось былое, тихое, затаившееся, сохранное, воплощенное в предметы, словно не было войн, революции, разрухи, нового мира, кричащего, зубы оскалив: «Мир хижинам, война дворцам!»

Она надевала допотопную шляпку из мелкой черной соломки с букетиком миль-флерных условных цветиков, накидывала серо-лиловую доисторическую мантилью, поблескивающую бисером, радужным стеклярусом, брала корзинку, и они отправлялись в плавни собирать чаячьи яйца, то есть разорять чаячьи гнезда.

Ручей или почти пересохшая малая река, несущая остатние воды в залив, таилась в прибрежном редком лесу. Ее затапливаемая ранней весной невеликая пойма, устланная полувысохшими стеблями тростника, рогоза, осоки, ив, прядями соломы, колыхалась под ногами, глуша шаги, соломенный сенник, тюфяк сырой, батут, точно постеленный на несуществующую донную глубину либо бывшее болото, ни ног промочить, ни провалиться, слегка качался под стопою, неверная здешняя твердь. Чайки откладывали яйца прямо на эту подстилку, мелкие, разноцветные, в розовато-серо-зелено-коричневую крапинку.

— Хозяйка дачи собирает их ведрами, ставит в холодный подпол. А нам с тобой для наших яичниц, омлетов, печений да пряников хватит и корзинки.

Чтобы яичница не отдавала рыбой, Эрика посыпала ее тмином, укропом, в тесто для пряников и печений сыпала корицу, имбирь, молотую гвоздику, пряности отбивали всякое воспоминание о рыбном благоухании.

— Чайки разные бывают, — говорил он рассеянно, глядя в свои ноты, — крачки, водорезы, хохотуны.

— Разве есть птица хохотун?!

— Есть птица, называющаяся глупая сивка.

— Такой птицы тоже нет.

— Посмотри в птичьем справочнике в разделе «зуйки».

— Где же такой справочник взять?

— Вон в книжном шкафу на второй сверху полке стоит.

Дача принадлежала друзьям его родителей. Хозяева уезжали на фрукты в Крым, с детьми хозяев он дружил, они оставляли ему ключ.

— Сегодня вечером переезжаем, — сказал он.

— Куда?

— За город, в деревянный дом. Видишь ли, скрипка сделана из дерева, а все деревянные вещи живут своей жизнью, нуждаются в особом уходе, чувствуют соседство собратьев по былому лесу. Скрипка лучше всего отзывается на окружающее ее деревянное резонансное пространство. Скажу тебе по секрету, что и мне лучше всего живется в деревянных домах, может, потому, что настоящий скрипач — часть своей скрипки. Я мечтал сыграть для тебя в надлежащем месте, где все оживает и звучит по-настоящему.

Они прожили в стоящем на отшибе стареющем дачном доме три недели, не встретив ни соседей, ни отдыхающих, и в эти три недели поместилась целая жизнь.