Могаевский

Умение смотреть сквозь пальцы на тяготы бытия и людские недостатки, способность не то что сжульничать либо смошенничать, но маленько смухлевать, особый талант к человеческим контактам безо всякого позднейшего руководства Дейла Карнеги, отсюда широкий круг знакомств среди разных слоев общества, хорошая память, острота реакции, особого рода терпение — таковы были основные черты неунывающего россиянина, коим несомненно являлся кузен Эрики.

Выслушав рассказ ее об оккупированной станице, комендатуре, немецком офицере (тут чуть-чуть запнулась она, о главном своем страхе смолчала, кузен ничего не знал ни о ее измене мужу, ни о том, что мальчик был наполовину еврей) и ожидающемся суде над изменниками Родины, а также о том, что Эрика, стоя у руин родительского дома, пережив смерть родителей и узнав, что они живы, решила не сообщать им об ожидающем ее аресте.

— Тебя надо устроить на работу.

И он устроил ее на работу на фабрику, похлопотав и о служебной площади; поселилась она с сыном в каморке под лестницей, бывшей дворницкой с двумя старыми диванами, старым шкафом, топящейся «буржуйкой». В подарок принес керосинку, две чашки, кастрюльку, две пары аккуратно залатанных валенок.

Эрика все время ждала: когда арестуют? когда за ней придут? Она уже знала: ее муж живет с новой женою недалеко от их фабричного убежища, в одном из двух самых больших домов старинной улицы; точный адрес был ей неизвестен. Пора было подкараулить его, поговорить с ним о сыне, но она постоянно оттягивала этот разговор.

К тому же их обвело непонятным облаком незнамо откуда взявшегося долгоиграющего времени. Она уходила на работу, мальчик оставался один, играл в подаренный дядей «конструктор» или смотрел картинки тоже дареных толстенных переплетенных старорежимного приложения к «Ниве», фолианты самой «Нивы» и «Советского кино». Читать он еще не умел.

Зима настала быстро, белый занавес упал, ударил мороз, в быстром ледоставе встали реки, и они стали гулять по Неве и под мостами ее. И в прежние дореволюционные годы по Неве ездили на конке, а в довоенные катались на лыжах; теперь вода превращалась в твердь быстрее быстрого, таковы были ледоставы необъявленных пятилеток особо холодных зим. Все городские реки покрывались необычайной толщины льдом — Нева, Фонтанка, Мойка, Смоленка, Монастырка, Пряжка — и превращались в дороги. Ходили через реку, пересекались причудливо торные тропы от спуска к спуску, проходили под арками мостов, вели к прорубям, откуда по-деревенски носили воду, на солнце сверкали белые дороги необычайного сезонного мира, тоже сельского, деревенского, всероссийского, скрипел чистый снег под ногами, внизу спала толща воды, немотствовало дно. И только весной (о, эти весны войны!) после ледохода, когда отыграет в свои белые ледяные письма озеро Нево с Маркизовой лужею, вместо льдин Ладожского льда по Неве пускались в плавание мертвецы, освобожденные из снежного и ледяного плена, некогда вмерзшие в белизну в черно-алые дни боев. Они плыли рекой, и горожане, привыкшие за время блокады к покойникам, к которым привыкнуть невозможно, начинали сторониться реки, превратившейся в Лету, — точно так же, как стремились к ее белого российского простора белым дорогам за водой и за тишиною. В городе в любой момент пешеходу могли преградить путь развалины разбомбленного дома, выпавшие на улицу; а стаявшие нынче белые дороги рек всегда были свободны, их не обстреливали, человек приободрялся в их мистической подобной сну ней-тральной полосе. И недаром одна из белых дорог стала Дорогой жизни; впрочем, ее-то обстреливали регулярно.

Перед Новым годом дядя принес крохотную елочку, поместившуюся в его рюкзаке, старинную блестящую елочную игрушку, три конфеты, четыре листочка цветной бумаги, из них мать с сыном склеили бумажные разноцветные цепи. На верхушке елочки красовалась самодельная Вифлеемская звезда. Эрика на ночь рассказала мальчику про Рождество, про волхвов, пастухов, ясли с овцами, ягнятами, коровой, собакой и кошкой.

Но однажды вечером их покровитель и даритель прибежал ненадолго, совсем ненадолго, шептался с матерью. «Завтра», — шептал он, показывал ей клочок бумаги.

«Запомни его адрес, — шептал, — запомни дом и квартиру, тебе не оставлю, сожгу дома». Он ушел, тихо, мгновенно, словно его и не было.

Снег падал, как заведенный, засыпая город, неубранные руины, красоты, крыши, улицы, площади, переулки, следы, обеляя все.

Муж Эрики жил в довоенном доме, где квартировали люди, достойные отдельных небольших квартир.

Его новая жена, высокая, ладная, спокойная Ольга, прошедшая пути войны воен-врачом, успела распустить к ночи уложенную на затылке косу, расчесывала длинные золотистые волосы.

Раздался звонок.