Могаевский

Вот разбудите меня среди ночи, извлеките мгновенно из сна, вечно недосыпающую полуночницу, достаньте рывком, как не должно с глубины водолаза доставать, спросите: что знаю я о Китае? не Великую Китайскую стену, не сжигавшего книги, отгородившегося от прошлого и настоящего императора, не глиняное императорское войско (все воины с портретным сходством в человеческий рост; зачем? не было ли потайного слова, оживляющего армию големов, магических победителей всего и вся?), не изменившие жизнь изобретения: порох, бумагу, фарфор; не даоса, произнесшего: «Ни ум, ни талант не являются достоинствами настоящего человека. Достоинства настоящего человека неприметны»; не любимого поэта Ли Бо; не последнего императора Пу И; не мраморный пароход великой императрицы Цыси; не город Сезуан (так немец Бертольд Брехт назвал Сычуань) и проживающего в нем доброго человека; не город Ухань, плачу и рыдаю, с его летучей мышью; не город на той стороне Амура, куда ходила по ночному льду со стукачом бабушкина сестра Лилечка к перешедшему после революции на китайскую сторону любимому брату Константину; не святого Иоанна Шанхайского и Сан-Франциского, спасшего этого брата в числе других русских эмигрантов, которых в красном Китае должны были расстрелять, перевезшего их в Сан-Франциско через остров Ту-баобао; не изощренно выклеенные из тонкой яркой разноцветной бумаги китайские веера (меняющие форму, если их встряхнуть) первомайских и ноябрьских послевоенных праздников; не работы художника Ци Бай Ши на рисовой бумаге; не курсовые отмывки тонкотертой китайской тушью по истории архитектуры в училище Штиглица; не дальневосточного торговца, приходившего в дом Лилечкиного мужа: «Мадама, капитана дома? Купи мадаме сологови цулоги. Ах, капитана, какая твоя мадама шан-го! Пу шан-го!»; так спросите меня, что знаю я о Китае? — и отвечу чудесной фразою ганзеновского перевода андерсеновской сказки: «В Китае все жители китайцы, и сам император китаец».

Ганзеновский переводческий талант передался потомкам. Дочь Петра и Анны Марианна Петровна была устной переводчицей (синхронисткой), так же как ее дочь Марианна Сергеевна Кожевникова. Последняя печатала на машинке, мне посчастливилось с ней познакомиться, издательство требовало подачи рукописи, напечатанной развернутым шрифтом; моя трофейная (дедушкина) «Эрика» с клавиатурой портативки не подходила. У Марианны Сергеевны в доме было множество pocket-book’овских детективов Агаты Кристи, она давала их почитать знакомым, читала и я. Сын Кожевниковой, Петр Кожевников, писал прозу, снимался в кино, высокий, красивый, в девяностые годы состоял в партии «зеленых», экологов, спасал природу от браконьеров, некие антагонисты неведомо какой партийной принадлежности избили его (классический аргумент приблатненных девяностых), похоже, черепно-мозговая травма была одной из причин его отсроченной ранней смерти. Дети Петра, отчаянные мальчишки (в их числе близнецы Игнат и Елисей) и очень бойкая девочка, варяги, викинги, наводили шорох на прежде тихую, полусонную территорию писательских (литфондовских) комаровских дач; а малютке Василисе было около года, когда она осиротела.

Сводная сестра Петра Инна Стреблова, скандинавистка, посещавшая семинар Сер-гея Петрова, стала одной из лучших петербургских переводчиц. Получается, что Инна Павловна, правнучка человека, выучившего русский язык в Сибири, оказалась — по странному совпадению — еще и ученицей другого человека, тоже выучившего в Сибири русский язык. Видимо, сработало и то, что для Петра Ганзена русский его второй родины (так называл он Россию) был языком новым, во всей свежести и первозданности явленным. Помните, как говаривал Кузьмин о Мандельштаме? Мол, Осип потому так прекрасно чувствует русский язык, что только что его выучил. Опять-таки, хотя генетика в Советской России была под запретом, хотели ее законы на запреты чихать и себя вельми соблюдали. Вот и достался Инне Павловне дар прадедушки с прабабушкой, да еще овеянный ветром Сибири, куда сослана была, считай, вся страна. И в ее переводах чувствуются необычайная пластичность, свобода, многоголосие, словарное разнотравье почти утерянной нынче русской речи, обедненного за столетие утратой оттенков, разнообразия кустов и соцветий русского языка.

Петр Готфридович Ганзен уехал из России в Данию в 1917 году. Анна Васильевна осталась в Ленинграде, муж присылал ей новинки датской литературы, теперь она переводила их одна.

Анна Ганзен умерла от голода в ленинградскую блокаду, похоронена в братской могиле на Пискаревке, а на Смоленском кладбище возле могилы рано ушедшего сына («от неосторожного обращения с огнестрельным оружием») стоит ее кенотаф. Но об одной подробности жизни Марианны Сергеевны Кожевниковой я узнала только вчера: и она, и ее матушка были переводчицами на Нюрнбергском процессе.

Итак, всему на свете приходит конец.