Могаевский

Трамвай, играя в привычные слуху звоночки свои, неспешно двигался вдоль бульвара. Эрика боялась приближаться к трамвайному окну, страшилась быть увиденной, замеченной. Но Тибо сидел на садовой скамейке спиной к трамвайным рельсам (рядом с ним лежала дремлющая в затейливом футляре скрипка), раскинув руки в стороны на спинку скамейки, он смотрел на деревья, сидел в белой рубашке, у ворота верхняя пуговка расстегнута (она этого не видела, просто помнила, как помнила легкую тень и тепло в приямке ниже горла, между ключиц). «Американка» завернула за угол и устремилась, поддав скорости, на мост через Неву.

Семейная жизнь Эрики в раннем детстве мальчика была странной. Муж простил ее, заботился о ней и о сыне, но что-то ушло насовсем, настоящее тепло с настоящим счастьем.

Однажды муж заметил, как Эрика что-то прячет при его появлении, ему показалось — конверт, бумажный сверток засунула она в ящик под стопку белья. Любовные письма? Фотография хахаля? Он не преминул проверить. Это оказалось дешевое, в виде брошюры, издание «Крейцеровой сонаты» Толстого. Чтение отвратило его от Льва Николаевича совершенно, он и раньше с трудом (с купюрами мира) прочел «Войну и мир» (хотя понравились ему «Казаки» и «Севастопольские рассказы»). С превеликим удовольствием сжег он «Крейцерову сонату», призыв к блуду со скрипачами, в колонке в ванной. Эрика то ли не заметила пропажи, то ли сделала вид, что не заметила. По счастью, она не стала читать и прятать «Анну Каренину» и «Мадам Бовари», а то была бы мужу судьба жечь книги, он и в блокаду их не жег.

Так бы и жили молодые муж с женою на свой лад, вроде вместе, но и не вполне, но началась война с Финляндией, и муж, молодой талантливый многообещающий военный хирург, на финскую войну уехал.

Шла Зимняя война с отчаянным холодом, оттепелями, глубокими снегами, окружениями, «Долиной смерти» под Суоярви, победой в Заполярье, расстрелом перед строем своих дивизий отданного под трибунал командования в Северной Финляндии.

Эрике снились страшные сны с густыми заснеженными бездорожными лесами, где на убеленных снегами ветвях сидели одетые в белое финские снайперы, «кукушки», целившиеся в одетых в белые халаты врачей батальонных медпунктов. Некогда встречались ей в дореволюционных русских журналах (ничейными стопками лежавших на полках в прихожей коммунальной квартиры) графические картинки-загадки «Найди охотника»: в ветвях скрывалась фигура человека с ружьем, иногда анфас, иногда в профиль, порой с наклоном, надо было поворачивать картинку, вглядываться. Теперь загадочные охотники-белофинны, невидимые почти, материализовавшиеся, живые, угрожали ее мужу.

Снег ее снов был изборожден прорытыми к раненым тоннелями. Железные жужелицы летали под облаками над головой, гадили смертью. Ей и прежде не нравились самолеты, они пугали ее. Она не знала, что в классической пьесе великого русского драматурга героиня, изменившая супругу, романтически восклицает: «Отчего это люди не летают, как птицы?»

Матушка, пересказывавшая маленькой Эрике Евангелие (отчасти на протестантский лад), поведала ей об искушении полетом, в ответ на которое сказал Иисус: «Отойди от меня, сатано». Она повторяла полушепотом услышанные по радио или встреченные в газетах названия: Тайпале, озеро Хасан, Халхин-Гол.

В Зимнюю войну она полюбила мужа, ждала, борясь с суеверными почти телесны-ми страхами, его возвращения. Когда вошел он в неуловимо изменившуюся дверь, жена припала к его груди, и почти с удивлением почувствовал он ее любовь, радость, страх, тепло, намагниченную долготу, длительность зимнего ожидания.

Он привез подарки: почти волшебный резиновый мячик величиной с редиску мальчику, шелковые чулки жене, крошечный стограммовый шкалик водки отцу (такие чекушечки выдавали бойцам, их называли «наркомовские мерзавчики»), невиданные консервы и плитку шоколада матери, шерстяную косынку сестре. Жизнь снова настраивалась, налаживалась, ребенок болел все реже.

22 июня 1941 года застало их на даче в Мельничном Ручье.

Охватившая мир «коричневая чума» (название сие обязано было цвету фашистской формы) докатилась до их города и порога.

Действительно ли француз Камю в своем знаменитом послевоенном романе «Чума» имел в виду фашистское нашествие? Во всяком случае, солдаты, на московском Параде Победы несшие в перчатках армейские знамена гитлеровской армии, швырявшие их перед Кремлем (перед мертвым вождем в Мавзолее и стоявшим на крыше Мавзолея вождем живым и актуальным) на брусчатку Красной площади, после данного действия свои перчатки сожгли.