Могаевский

Тут шли покосы травы, грязной, как реактор четвертого блока; покосы сушили, собирали, сжигали в специальных печах, золу хоронили в могильниках. Но хаживали в заповедник сталкеры собирать невиданные урожаи белых атомных грибов и ядерных яблок, поживиться брошенным имуществом, хаживали, торговали, подторговывали гибелью.

Зажигали в южной ночи лампочки Ильича вахтовый поселок Зеленый Мыс и бывший пионерлагерь «Сказочный», в коих пребывал персонал, обслуживающий три — работающих! — оставшихся блока ЧАЭС.

Узнав, что Могаевский принимает участие (совместно с иностранными, в том числе военными, специалистами) в проекте по очистке водоемов от радиации, сказал ему с улыбкою коллега из Сибири: «Знаю, что работаете вы по методике Тимофеева-Ресовского, выводятся особые бактерии, пожирающие элементы радиационного толка, выпускаются в водоемы. Но ведь методика сия возникла в годы малых аварий, а у нас другие настали времена, в которые большая часть людей вышеупомянутыми элементами напичкана. Не боитесь вы, что, спущенные с цепи дрессированные бактерии станут поглощать людей, особенно собравшихся в толпу, в компанию, в массу?» Ответил он, тоже улыбаясь, мол, по всему видно, что уважаемый собеседник его — любитель фантастики, читает ее регулярно, особенно братьев Стругацких.

Однако это «другие настали времена» чувствовал и он. Изменились носители информации и потребители ее, иные болезни с диагнозами без названия, правда другая, другая ложь. Подобные цунами, перекатывались волны безумия по широтам и долготам, сквозняки поветрий, люди, собравшиеся в толпы, подобные куриным прайдам, бегали по улицам, протестуя против бытия, даже оцифрованные по новой моде сплетники отдавали дань всеобщему воцарившемуся в мире театру абсурда. Да и сам он стал Могаевским.

Преследовали его, как многих, подобные сериалам, ранее не докучавшие ему сны, где реальность, абсурд и фантастика смешивались в неподобных алхимических пропорциях, сведших бы с ума даже таких спецов по сновидениям, как Артемидор Далдианский, Густав Миллер, Николай Щербина, Зигмунд Фрейд, Ариман Португалов и девица Ленорман.

Конечно, встречались и обычные детали народных сонников: собирать сырой осенью грибы по-прежнему означало грибиться, болеть, так же как купание в природных реках и водоемах, — еще незамечаемая, уже возникшая в теле точка жара призывала охладиться.

Девочка означала диво, мальчик — прибыль, перемена одежды и обуви не являлась памяткой бедности, была сообщением об ожидающихся переменах участи или обстоятельств. И покойники, незабытые мертвые, снились к перемене погоды. Оставались в силе и диагностические сновидения, о них он знал от отца: множества (от библиотек до музейных экспонатов и антикварных мелочей) говорили о височных спазмах, а повторяющиеся сны с нарушением масштаба, будь то великаны, карлики или высочайшие башни, сигнализировали о том, что мозг сновидца надо бы проверить на КТ или МРТ. Сияли преувеличенно крупные южные звезды, дремали отягощенные ягодами шелковицы, плескались лунные блики в теплых волнах гоголевской реки, но по набережной другой, любимой с юности, малой, обряженной в гранитный сюртук холодной Фонтанки шел он со случайным собеседником своим, одетым по моде столетней давности, от дома Державина к мосту через Мойку.

Когда приходило Могаевскому на ум слово «река», то была Фонтанка, не волшебные реки юга, не семикратная Обь, увиденная в дни одной из конференций, не закордонные Сена с Темзою, не мост в Праге, не самые длинные и не самые бурные из увиденных рек: всегда только Фонтанка дней детства и юности, река судьбы.

Точно так же, как и мне. Словно вся моя жизнь вместилась в ее берега, Прачечный мост, любимый Летний сад с лебедями, белыми статуями, розами возле Амура и Психеи, Инженерный замок с полудетской влюбленностью вприглядку, цирк, детский кружок рисования Дворца пионеров, руководимый Левиным, медицинская лавра Обуховской больницы, то есть Военно-медицинской академии, ярмарочные пряники возле Троицкого собора, Горьковский театр, краснокирпичный госпиталь, в котором умер мой нестарый, тяжело болевший отец; на берегу возле дома Толстого жил композитор Клюзнер, на углу Большой Подьяческой мой двоюродный дед акварелист Захаров, у Московского проспекта любимый всей семьею доктор Ревской; а свидания на берегах? а чудесный купол almae mater, училища Штиглица? и первый в жизни этюд на пленэре с четырьмя городскими трубами на левом берегу и Чернышовым мостом? Где мои семнадцать лет? Бродят по Фонтанке! Где мои семнадцать бед? Бродят по Фонтанке!

Мостов с четырьмя башенками когда-то было семь, теперь осталось два. Возле одного из них живет штигличанская стекольщица Наталья Малевская-Малевич и время от времени, выглядывая в окно белой ночью, видит, как плещутся в водах Фонтанки черноволосые гастарбайтеры из Туркестана, как некогда плескались в лебедином пруду Летнего сада революционные матросы. Видит ли кто-нибудь расчетверенных бронзовых конюшего (или все-таки конокрада, как Манувахов утверждал?) с конем его купающимися в ночной воде?