Могила Густава Эрикссона

– Я краем уха слышал, Юр, что ты получил билет в лето 1983-го в какую-то деревню Новоалександрово?

– Точно так, Сергей Андреевич. А Вас куда определили?

– Меня – как народ, как всех нормальных людей, в Зону размышлений.

– Что ж, сочувствую, – ответил я с некоторым сожалением. По моим представлениям для таких, как Сергей Андреевич, была создана Зона размышлений особого режима.

– Да нет, дружочек, это я тебе сочувствую. Видно, как был ты дураком-идеалистом, так и остался.

– Ну, не вижу в этом ничего плохого. А всё же, позвольте узнать, в чём причина-то сочувствия?

– Да ты пойми, – начал Сергей Андреевич немножко распаляясь, как и подобает настоящему комсомольскому вожаку, – здесь уже нет ничего, ни времени, ни событий. Так?

– Возможно.

– И всё, что у нас осталось, – это наша жизнь, какая бы она ни была, праведная ли, не праведная, всё равно.

– И что?

– А то. Поедешь ты в своё Новоалександрово, будешь с утра до вечера книжки читать и бродить по этому своему лесу. И очень скоро забудешь всё то, что было у тебя в земной жизни. И поступки свои забудешь. Кстати, а кто они такие, чтобы судить наши поступки и определять, что правильно, а что нет? Ты согласен со мной?

– Нет, Сергей Андреевич, не согласен.

– Ну и чёрт с тобой! Ты же очень быстро превратишься в ничто, в тринадцатилетнего ребёнка, в часть этого леса. И как будто не было тебя никогда, не было всей твоей жизни. А я буду каждый день с девяти утра до пяти дня наблюдать свою жизнь и навсегда останусь самим собой.

– Издалека заходите, Сергей Андреевич. Короче, к теме.

Ты никогда не замечал, любезный читатель, что люди, способные кого угодно перехитрить, иногда выглядят смешно?

– Я в своё время был несколько виноват перед тобой. Так вот, Юр, я готов исправить эту несправедливость. Давай мне свой билет, а сам, так уж и быть, можешь воспользоваться моим.

Я просто охренел от такой наглости. Но драться здесь было бы совсем неприлично, тем боле доставать Лёхину выкидуху, хоть и очень хотелось. Поэтому я постарался ответить как можно спокойней:

– А мне не нужно вспоминать свою жизнь. Во-первых, если я стану её вспоминать, вряд ли я стану добрее…А во-вторых, зачем мне это надо? Что у меня выстрадано? Ненависть? Гадливость? Неприятие? Нет, дружище, паршиво ты в людях разбираешься, если хотел меня так по-детски развести. Отвали-ка ты, а то могу огорчить до невозможности.

Видимо, последняя фраза была сказана убедительно – Сергея Андреевича как ветром сдуло. Чтобы успокоиться, я ещё раз закурил.

Я быстро отошёл и направился дальше искать свой перрон. Показалось, что я шёл бесконечно долго. Наконец, я увидел табличку «Деревня Новоалександрово». Не успел я подойти, как подъехал старенький ПАЗик, точно такой, как ходил туда из Долгопрудного. Я в нерешительности остановился.

– Ну, смелее, каторжанин! У тебя сегодня персональный водитель, – раздался с шофёрского сидения голос Лёхи Адвоката.

Я улыбнулся, радостно шагнул в автобус и …

ГЛАВА 20. ИСХОД.

…И открыл глаза. Я лежал в своей комнате на своей кровати. Протянув руку, я нашёл на обычном месте мобильный и посмотрел на часы. Десять сорок пять, суббота, 15-е мая. Боли не было никакой, что нисколько меня не удивило: после приступов она всегда исчезала, как змея, притаившаяся за камнем. Я вытащил из пачки сигарету и вышел на балкон. Солнце стояло уже высоко. Весна подумала, подумала и решила сразу после октябрьских дождей уступить место лету. От порядком промокшей земли поднимался расцвеченный лучами пар. Всё было, как обычно. Прямо под моим балконом начиналась долгая череда хрущёвских пятиэтажек, в двух километрах справа высились коробки «абэвэгэдэйки», а за ними торчала полоска Измайловского лесопарка.

Я вдыхал табачный дым и пытался понять, что же со мной произошло. Можно всё начать сначала, но ничего нельзя вернуть. Да и зачем? Всё приключившееся со мной было настолько осязаемым, зримым, а, главное, логичным и закономерным… Я никак не мог смириться, что вернулся обратно в свою жизнь, для меня она осталась в далёком прошлом. Все эти жалкие попытки заработать, ожидания Конца Света, не сложившаяся семейная жизнь, замысловатые повороты хромой судьбы… Словом, всё было уже позади. И – на тебе опять! Да, с этим «трамадолом» надо быть поаккуратнее. Любую боль можно перенести, а вот ещё одно такое пробуждение я точно не переживу.

Ну, раз уж жизнь продолжается, я поплёлся на кухню пить кофе. Ланка уже покормила Тимошку и священнодействовала над приготовлением обеда.

– Привет!

– Привет. Ты чего ворочался до четырёх утра, мне спать не давал?

Я жене никогда не рассказываю про свои болячки. Человеческой жалости от неё всё равно не получишь. Такое поколение. Им вдалбливали в голову, что жалость – это позорно и недостойно, что нельзя жаловаться и нельзя жалеть. В такие уж безжалостные времена это поколение выросло.

– Да что-то не спалось, – ответил я уклончиво и стал готовить кофе.

– А это что? – Ланка указала на открытую упаковку «трамадола».

– Это такое сильное обезболивающее, «трамадол» называется.