Мой ангел злой, моя любовь…

Анна потом будет недоумевать, что на нее нашло в тот день, отчего она вдруг сорвалась, словно потеряла рассудок. Это те слова так подействовали на нее? Или это спокойный и холодный тон Андрея сделал свое дело? Ни один мускул не дрогнул на его лице, пока они вели ту беседу, призванную разорвать те слабые узы, которыми с лета они были связаны. Будто ему и дела нет до того, что она говорит ему. И что она была неверна ему, предала его, целовала другого и позволяла тому… О, отчего она только позволила то! Она ждала всего, но только не такого хладнокровия, словно и не рушились судьбы ныне. Хотя быть может, и не судьбы, а только одна-единственная жизнь. Ее жизнь. Ее будущее.

И она вдруг налетела на него, ударила по щеке с силой, размахнувшись. Чтобы ему было больно, как было больно ей ныне. Пусть боль будет иная, физическая, но все же… Андрей же даже не шелохнулся в ответ, не притронулся к месту удара. Только склонил голову и щелкнул каблуками, прощаясь.

— Уходите! — прошипела Анна тогда, разъяряясь еще больше прежнего от этого спокойствия и безразличия, задыхаясь от собственной злости. — Я не желаю видеть вас! Jamais! Jamais de la vie! [431] Я! Я так решила и только!

Андрей скрылся за дверьми, плотно затворив створки, и она упала на пол, не в силах стоять более на ногах, уже не сдерживая плача, рыдая в голос. «Что вы можете принести ему ныне? — всплыл в голове голос из недавних дней. — В приданом вашем лишь позор и багаж толков и грязных сплетен. Какой мужчина будет рад тому? Подумайте сами! Пожалейте его будущее, его жизнь, его честь, наконец. Если вы любите его, то поймете меня… Любящий человек пойдет на любые жертвы ради счастья того, кому отдано сердце…». И это самое сердце, еще недавно певшее в голос от того, что он рядом, что он жив, стонало ныне в голос, и этот стон срывался с губ полувоем-полуплачем.

Этот стон отдавался в самом сердце мужчины, стоявшего за плотно затворенными створками диванной, не в силах сделать еще несколько шагов прочь от них. Прислонился лбом к дереву, сжал руки в кулаки, борясь с желанием, толкнуть эти створки и шагнуть в диванную. Схватить ее за плечи и…

И что, спросил он сам себя. И что тогда? Трясти до тех пор, пока к ней не вернется благоразумие? Или до тех пор, пока не скажет, отчего отвергает его? Он до сих пор не понимал, было ли это вызвано чувством к тому темноволосому красавцу-улану, что был здесь постоем на время ранения, или чем-то другим.

«…Я никому не верю. Никому, кроме папеньки и Петра. Они никогда не причинят боли, не обманут, не предадут. А другие могут… могут! Потому и стараюсь ударить прежде, чем ударят меня…». Еще живы в памяти были эти слова, заставляющие сомневаться в том, что услышал от Анны. Вспомнил, как она взглянула на него там, в диванной, когда он открыл глаза. Но тут же вспомнил, как отшатнулась от его губ, ушла от его поцелуя.

— Mon mauvais ange… [432]

— Que s'est-il passé? [433] — тронула вдруг плечо Андрея морщинистая рука тетушки. Он резко развернулся и увидел, что она стоит за его спиной, хмуря лоб под оборками чепцами. А потом обвел глазами стоявших позади графини Марию и Катиш, тут же отведших глаза от его взгляда, словно не желая встречать его в этот миг. — Que s'est-il passé? Что за крик? О mon Dieu, Andre! Неужто ты все-таки …

— Помилуйте, ma tantine! — возразил ей Андрей, отходя от двери, стараясь не слышать того плача, что доносился из-за нее. — Это я нынче получил, сам того не ожидая, adieu la valise [434]! Но будьте покойны — Анна Михайловна все еще моя нареченная, желает она того или нет. Ныне не то время, чтобы выяснять… Вот Наполеона прогоним из страны, тогда и будем. Эй! Подготовьте мои шинель и шляпу! — крикнул после через анфиладу комнат, показавшемуся там Ивану Фомичу. Тот кивнул и быстро поспешил в переднюю.

— Прощайте, ma tantine, — Андрей склонился над рукой растерянной Марьи Афанасьевны. — Более меня в этом доме ничто не держит, и чем скорее, я покину эти стены, тем лучше! Меньше ее ошибок… меньше боли…, - последнее он прошептал ей, только ей, и графиня взглянула на него сквозь слезы, разгадав, что творится в душе племянника ныне.

— O mon cher, ты, верно, что-то не понял! — она сжала легко плечо, не давая ему отойти. — Она так ждала тебя… тебя, mon cher! Уверяла меня, что… помилуй Бог, разве лгут в том? Я пойду и расспрошу ее! Как она смеет?! Отвергнуть тебя! Кто ныне станет…

— Я прошу вас! — теперь уже Андрей положил руки на хрупкие плечики тетушки, удерживая ту, не давая шагнуть к дверям диванной. — Я прошу вас, оставьте покамест ее одну. Не нынче! Вы же сами понимаете, слышите сами, что ей нынче не до того. Если желаете, то позже, спустя время. И скажите ей… скажите ей… Нет, впрочем не стоит! Я сам к ней напишу. И вы… прошу вас, берегите ее. Как берегли до того. Будьте к ней милостивы и добры, ma tantine. Она сама не ведает ныне, что творит. По крайней мере, надеюсь на то.

Марья Афанасьевна кивнула, уступая ему, что делала редко, а потом вдруг кинулась к нему на грудь, прижалась крепко.