Мой балет

Потеряв сцену Мариинского театра, она уже не чувствовала себя защищенной, ей все время чего-то недоставало, и она искала чего-то нового. Что делать? Организовать что-то свое у нее не хватало сил. И тогда появился Дягилев. Они начали работать, но балеты Лифаря, а потом и Баланчина ее не устраивали. Дягилев поддерживал контакт со Спесивцевой до своей смерти, он ценил и выручал ее. Лифарь стал главным балетмейстером Гранд-Опера, но у Спесивцевой не сложились с ним отношения, она переехала в Лондон. Перемены в ее жизни были связаны со знакомством с американским бизнесменом Леонардом Брауном. Их отношения длились девять лет, и он взял на себя все бытовые проблемы и заботы о ней и ее матери. Спесивцева приняла приглашение поехать в турне по Австралии, где танцевала каждый день, ее мучили перегрузки, климат, переезды… наступила сильнейшая депрессия. Спесивцева вела себя неадекватно, стала мнительной, проявились симптомы очень тяжелого душевного заболевания. Браун увез ее в Америку, где определил в клинику, а потом внезапно умер от инфаркта. Без денег, без документов балерина оказалась в психиатрической больнице для неимущих под Нью-Йорком на общественном иждивении. От ужаса происходящего она забыла свое имя, французский язык, который знала, а английского она не знала. Так в лечебнице она стала пациенткой номер 360446 и прожила там двадцать один год. И первые десять лет провела в общей палате на двадцать коек. Без связи с внешним миром.

А потом случилось чудо. В конце 1940-х годов молодой американский танцовщик и литератор Дейл Ферн работал над пьесой по дневнику Вацлава Нижинского и увидел фотографию Спесивцевой в роли Жизели. Снимок произвел на него неизгладимое впечатление. Он стал искать хоть какую-нибудь информацию, встретился с женой Вацлава Нижинского Ромолой, она дала название больницы, где, как ей казалось, содержалась Спесивцева. И Ферн нашел ее. Он посещал ее каждую неделю в течение десяти лет и писал ей письма на французском языке почти каждый день. Он отыскал русскоговорящего врача, приносил в клинику фотографии Ольги Александровны. К ней изменилось отношение, изменились условия ее пребывания в клинике. Все это способствовало улучшению ее состояния к началу 1960-х годов. Она писала: «Пришел навещать один господин, я его не знала. Оказывается, он танцевал. Зовут его Дейл, американец. Немного, как и я, понимает по-французски. Он прислал русско-английский разговорник, с которым я стала проводить время».

Знаток истории балета и продюсер Валерий Головицер в Америке в библиотеке Линкольн-центра нашел архив Дейла Ферна с письмами к Спесивцевой. Их более трех тысяч, каждое из своих писем Ферн заканчивал неизменным: «С любовью, друг мой Ольга». Ферн также писал знакомым и коллегам Спесивцевой письма с просьбой поздравить ее с Рождеством. Откликнулись очень многие: ей написали Стравинский, Долин, Серж Лифарь, Карсавина, Бронислава Нижинская, Марго Фонтейн… Так наладилась связь с внешним миром. Эту переписку Ольга Александровна вела до последних дней своей жизни. Ферн привел к ней православного священника, добился, чтобы ей позволили в скромной палате держать православные иконы.

И вот после двадцатилетнего мрака просветлел ее дух, Спесивцева с Божьей помощью победила болезнь. Ферн узнал о Толстовской ферме – приюте для престарелых и эмигрантов из России. Его организовала дочь Льва Николаевича Толстого – Александра. Там говорили по-русски, соблюдали православные обряды, готовили русскую еду. На Толстовскую ферму из больницы и приехала Спесивцева. Там прожила она последние тридцать лет жизни. Теперь ее навещали друзья.

В конце жизни Ольга Спесивцева вновь занялась профессиональными интересами – работала над записью танцев, экзерсисов. Книгу Спесивцевой издали еще при жизни. Она вдруг научилась шить балетные куклы из трикотажа. Куклы эти были невероятно похожи на нее саму и на Нижинского в «Видении розы», например.

Мой отец, Марис Лиепа, вспоминал о встрече с Ольгой Александровной там, на Толстовской ферме. И я помню фотографии, где они сидят вместе: Галина Сергеевна Уланова, отец, Антон Долин и Ольга Александровна – худенькая, седая, хрупкая женщина. Отец писал: «Маленькая комнатка с почти спартанской обстановкой: кушетка, стол, шкаф и умывальник составляли все ее убранство. Наконец, к нам вышла очень изящная, с гладкой балетной прической женщина, с широко раскрытыми возбужденными глазами. Она поздоровалась, расцеловала нас всех по очереди, сказала, что все утро ужасно волновалась, когда узнала, что в гости к ней едут Уланова и Долин… Она сказала, что неважно себя чувствует, потому что приближается Пасха, а Великий пост чрезвычайно ослабил ее. А когда мы преподнесли ей розы, она растрогалась и расплакалась так безутешно, что мы невольно почувствовали неловкость, как будто совершили какую-то бестактность…»