«Мой бедный, бедный мастер…»

Робинский солгал, что он едет в Исналитуч. То есть поехать-то туда он поехал, но не сразу. Выйдя на Триумфальную, он нанял таксомо тор и отправился совсем не туда, где помещался Исналитуч, а при ехал в громадный солнечный двор, пересек его, полюбовавшись на стаю кур, клевавших что-то в выгоревшей траве, и явился в белень кое низенькое здание. Там он увидел два окошечка и возле правого небольшую очередь. В очереди стояли две печальнейших дамы в черном трауре, обливаясь время от времени слезами, и четверо смуглейших людей в черных шапочках. Все они держали в руках ки пы каких-то документов. Робинский подошел к столику, купил за ка кую-то мелочь анкетный лист и все графы заполнил быстро и акку ратно. Затем спрятал лист в портфель и мимо очереди, прежде чем она успела ахнуть, влез в дверь. «Какая нагл…» – только и успела шепнуть дама. Сидевший в комнате, напоминающей келью, хотел было принять Робинского неласково, но вгляделся в него и выра зил на своем лице улыбку. Оказалось, что сидевший учился в одном городе и в одной гимназии с Робинским. Порхнули одно или два воспоминания золотого детства. Затем Робинский изложил свою докуку – ему нужно ехать в Берлин, и весьма срочно. Причина – за болел нежно любимый и престарелый дядя. Робинский хочет по спеть на Курфюрстендамм закрыть дяде глаза. Сидящий за столом почесал затылок. Очень трудно выдают разрешения. Робинский прижал портфель к груди. Его могут не выпустить? Его? Робинско го? Лояльнейшего и преданнейшего человека? Человека, сгораю щего на советской работе? Нет! Он просто-напросто желал бы по видать того, у кого хватит духу Робинскому отказать…

Сидевший за столом был тронут. Заявив, что он вполне сочувст вует Робинскому, присовокупил, что он есть лишь лицо исполнительное. Две фотографические карточки? Вот они, пожалуйста. Справку из домкома? Вот она. Удостоверение от фининспектора? Пожалуйста.

– Друг, – нежно шепнул Робинский, склоняясь к сидевшему, – от ветик мне завтра.

Друг выпучил глаза.

– Однако!.. – сказал он и улыбнулся растерянно и восхищенно. – Раньше недели случая не было…

– Дружок, – шепнул Робинский, – я понимаю. Для какого-нибудь подозрительного человека, о котором нужно справки собирать. Но для меня?..

Через минуту Робинский, серьезный и деловой, вышел из комна ты. В самом конце очереди, за человеком в красной феске с кипой бумаг в руках, стоял… Благовест.

Молчание длилось секунд десять.

ЕВАНГЕЛИЕ ОТ ВОЛАН ДА

– Гм, – сказал секретарь.

– Вы хотели в Ершалаиме царствовать? – спросил Пилат по-римски.

– Что вы, челов… Игемон, я вовсе нигде не хотел царствовать! – воскликнул арестованный по-римски.

Слова он знал плохо.

– Не путать, арестант, – сказал Пилат по-гречески, – это прото кол Синедриона. Ясно написано – самозванец. Вот и показания доб рых людей – свидетелей.

Иешуа шмыгнул высыхающим носом и вдруг такое проговорил по-гречески, заикаясь:

– Д-добрые свидетели, о игемон, в университете не учились. Не грамотные, и все до ужаса перепутали, что я говорил. Я прямо ужаса юсь. И думаю, что тысяча девятьсот лет пройдет, прежде чем выяс нится, насколько они наврали, записывая за мной.

Вновь настало молчание.

– За тобой записывать? – тяжелым голосом спросил Пилат.

– А ходит он с записной книжкой и пишет, – заговорил Иешуа, – этот симпатичный… Каждое слово заносит в книжку… А я однажды заглянул и прямо ужаснулся… Ничего подобного, прямо. Я ему гово рю, сожги, пожалуйста, ты эту книжку, а он вырвал ее и убежал.

– Кто? – спросил Пилат.

– Левий Матвей, – пояснил арестант, – он был сборщиком пода тей, а я его встретил на дороге и разговорился с ним… Он послушал, послушал, деньги бросил на дорогу и говорит: ну, я пойду с тобой…

– Сборщик податей бросил деньги на дорогу? – спросил Пилат, поднимаясь с кресла, и опять сел.

– Подарил, – пояснил Иешуа, – проходил старичок, сыр нес, а Левий говорит ему: «На, подбирай!»

Шея у секретаря стала такой длины, как гусиная. Все молчали.

– Левий симпатичный? – спросил Пилат, исподлобья глядя на арестованного.

– Чрезвычайно, – ответил тот, – только с самого утра смотрит в рот: как только я слово произнесу – он запишет.

Видимо, таинственная книжка была больным местом арестован ного.

– Кто? Что? – спросил Пилат. – За тобой? Зачем запишет?

– А вот тоже записано, – сказал арестант и указал на протоколы.

– Вон как, – сказал Пилат секретарю, – это как находите? По стой, – добавил он и обратился к арестанту:

– А скажи-ка мне: кто еще симпатичный? Марк симпатичный?

– Очень, – убежденно сказал арестованный. – Только он нерв ный…

– Марк нервный? – спросил Пилат, страдальчески озираясь.

– При Идиставизо его как ударил германец, и у него повредилась голова…

Пилат вздрогнул.

– Ты где же встречал Марка раньше?

– А я его нигде не встречал.

Пилат немного изменился в лице.

– Стой, – сказал он. – Несимпатичные люди есть на свете?

– Нету, – сказал убежденно арестованный, – буквально ни одного…

– Ты греческие книги читал? – глухо спросил Пилат.

– Только мне не понравились, – ответил Иешуа.

Пилат встал, повернулся к секретарю и задал вопрос: