«Мой бедный, бедный мастер…»

Многоопытный Пилат дрогнул и спросил сердито:

– Почему сразу не прислали?

– Только что получили и записали его показание!

Пилат впился глазами в бумагу, и тотчас краски покинули его лицо.

– Каиафа – самый страшный из всех людей в этой стране, – сквозь стиснутые зубы проговорил Пилат секретарю. – Кто эта сво лочь?

– Лучший сыщик в Ершалаиме, – одними губами ответил секре тарь в ухо Пилата.

Пилат взвел глаза на арестованного, но увидел не его лицо, а лицо другое. В потемневшем дне по залу проплыло старческое, обрюзг шее, беззубое лицо, бритое, с сифилитической болячкой, разъедаю щей кость на желтом лбу, с золотым редкозубым венцом на плеши вой голове. Солнце зашло в душе Пилата, день померк. Он видел в потемнении зеленые каприйские сады, слышал тихие трубы. И стукнули гнусавые слова: «Lex Apuleje de majestate»**. Тревога клю вом застучала у него в груди.

– Слушай, Иешуа Га-Ноцри, – заговорил Пилат жестяным голо сом. – Во втором протоколе записано показание: будто ты упоминал имя великого Кесаря в своих речах… Постой, я не кончил. Малове роятное показание… Тут что-то бессвязно… Ты ведь не упоминал это го имени? А? Подумай, прежде чем ответить…

– Упоминал, – ответил Иешуа, – как же!

– Зря ты его упоминал! – каким-то далеким, как бы из соседней комнаты, голосом откликнулся Пилат. – Зря, может быть, у тебя и есть какое-то дело до Кесаря, но ему до тебя – никакого… Зря! По думай, прежде чем ответить: ты ведь, конечно… – На слове «конеч но» Пилат сделал громадную паузу, и видно было, как секретарь ис коса смотрит на него уважающим глазом… * Римскому войску страх не известен (лат.). ** Закон Апулея об оскорблении величества (лат.).

– Но ты, конечно, не говорил фразы, что податей не будет?

– Нет, я говорил это, – сказал светло Га-Ноцри.

– О, мой бог! – тихо сказал Пилат.

Он встал с кресла и объявил секретарю:

– Вы слышите, что сказал этот идиот? Что сказал этот негодяй? Оставить меня одного! Вывести караул! Здесь преступление против величества! Я спрошу наедине…

И остались одни. Подошел Пилат к Иешуа. Вдруг левой рукой впился в его правое плечо, так что чуть не прорвал ветхий таллиф, и зашипел ему прямо в глаза:

– Сукин сын! Что ты наделал?! Ты… вы… когда-нибудь произно сили слова неправды?

– Нет, – испуганно ответил Иешуа.

– Вы… ты… – Пилат шипел и тряс арестанта так, что кудрявые волосы прыгали у него на голове.

– Но, бог мой, в двадцать пять лет такое легкомыслие! Да как же можно было? Да разве по его морде вы не видели, кто это такой? Хо тя… – Пилат отскочил от Иешуа и отчаянно схватился за голову. – Я понимаю: для вас все это неубедительно. Иуда из Кариот симпа тичный, да? – спросил Пилат, и глаза его загорелись по-волчьи. – Симпатичный? – с горьким злорадством повторил он.

Печаль заволокла лицо Иешуа, как облако солнце.

– Это ужасно, прямо ужас… какую беду себе наделал Искариот. Он очень милый мальчик… А женщина… А вечером!..

– О, дурак! Дурак! Дурак! – командным голосом закричал Пилат и вдруг заметался как пойманный в тенета. Он то попадал в золотой палящий столб, падавший из потолочного окна, то исчезал в тени. Испуганные ласточки шуршали в портике, покрикивали: «Искариот, Искариот»…

Пилат остановился и спросил, жгуче тоскуя:

– Жена есть?

– Нет.

– Родные? Я заплачу, я дам им денег… Да нет, нет, – загремел его голос… – Вздор! Слушай ты, царь истины!.. Ты, ты, великий фило соф, но подати будут в наше время! И упоминать имени великого Кесаря нельзя, нельзя никому, кроме самоубийц! Слушай, Иешуа Га-Ноцри, ты, кажется, себя убил сегодня… Слушай, можно выле чить от мигрени, я понимаю: в Египте учат и не таким вещам. Но ты сделай сейчас другое – помути разум Каиафы сейчас. Но только не будет, не будет этого. Раскусил он, что такое теория о симпатичных людях, не разожмет когтей. Ты страшен всем! Всем! И один у тебя враг – во рту он у тебя – твой язык! Благодари его! А объем моей власти ограничен, ограничен, ограничен, как все на свете! Ограничен! – истерически кричал Пилат, и неожи данно рванул себя за ворот плаща. Золотая бляха со стуком покати лась по мозаике.

– Плеть мне, плеть! Избить тебя, как собаку! – зашипел, как ды рявый шланг, Пилат.

Иешуа испугался и сказал умиленно:

– Только ты не бей меня сильно, а то меня уже два раза били сего дня…

Пилат всхлипнул внезапно и мокро, но тотчас дьявольским усили ем победил себя.

– Ко мне! – вскричал он, и зал наполнился конвойными, и вошел секретарь.

– Я, – сказал Пилат, – утверждаю смертный приговор Синедрио на: бродяга виноват. Здесь laesa majestas*, но вызвать ко мне… про сить пожаловать председателя Синедриона Каиафу, лично. Арестан та взять в кордегардию, в темную камеру, беречь как зеницу ока. Пусть мыслит там… – голос Пилата был давно уже пуст, деревянен, как колотушка.

Солнце жгло без милосердия мраморный балкон, зацветающие лимоны и розы немного туманили головы, и тихо покачивались в высоте длинные пальмовые космы.