«Мой бедный, бедный мастер…»

С правого креста доносилась дикая хриплая песня. Распятый на нем сошел с ума от мук к концу третьего часа и пел про виноград чтото. Но головой качал, как маятником, и мухи вяло поднимались с ли ца, но потом опять набрасывались на него.

На левом кресте распятый качал иным образом, косо вправо, что бы ударять ухом по плечу.

На среднем кресте, куда попал Иешуа, ни качания, ни шевеления не было. Прокачав часа три головой, Иешуа ослабел и стал впадать в забытье. Мухи учуяли это и, слетаясь к нему все в большем количе стве, наконец настолько облепили его лицо, что оно исчезло вовсе в черной шевелящейся массе. Жирные слепни сидели в самых неж ных местах его тела, под ушами, на веках, в паху, сосали.

Центурион подошел к ведру, полному водой, чуть подкисленной уксусом, взял у легионера губку, насадил ее на конец копья, обмакнул ее в напиток и, придвинувшись к среднему кресту, взмахнул копьем. Густейшее гудение послышалось над головой центуриона, и мухи, черные, и зеленые, и синие, роем взвились над крестом. Открылось лицо Иешуа, совершенно багровое и лишенное глаз. Они заплыли.

Центурион позвал:

– Га-Ноцри!

Иешуа шевельнулся, втянул в себя воздух и наклонил голову, при жав подбородок к груди. Лицо центуриона было у его живота.

Хриплым разбойничьим голосом, со страхом и любопытством, спросил Иешуа центуриона:

– Неужели мало мучили меня? Ты зачем подошел?

Бородатый же центурион сказал ему:

– Пей.

И Иешуа сказал:

– Да, да, попить.

Он прильнул потрескавшимися вспухшими губами к насыщенной губке и, жадно всхлипывая, стал сосать ее. В ту же минуту щелки уве личились, показались немного глаза. И глаза эти стали свежеть с каждым мгновением. И в эту минуту центурион, ловко сбросив губ ку, молвил страстным шепотом:

– Славь великодушного игемона, – нежно кольнул Иешуа в бок, куда-то под мышку левой стороны.

Осипший голос с левого креста сказал:

– Сволочь. Любимцы завелись у Понтия?

Центурион с достоинством ответил:

– Молчи. Не полагается на кресте говорить.

Иешуа же вымолвил, обвисая на растянутых сухожилиях:

– Спасибо, Пилат… Я же говорил, что ты добр…

Глаза его стали мутнеть. В этот миг с левого креста послышалось:

– Эй, товарищ! А, Иешуа! Послушай! Ты человек большой. За что ж такая несправедливость? Э? Ты бандит и я бандит… Упроси центуриона, чтоб и мне хоть голени-то перебили… И мне сладко уме реть… Эх, не услышит… Помер!..

Но Иешуа еще не умер. Он развел веки, голову повернул в сторо ну просящего:

– Скорее проси, – хрипло сказал он, – и за другого, а иначе не сделаю…

Проситель метнулся, сколько позволяли гвозди, и вскричал:

– Да! Да! И его! Не забудь!

Тут Иешуа совсем разлепил глаза, и левый бандит увидел в них свет.

– Обещаю, что прискачет сейчас. Потерпи, сейчас оба пойдете за мною, – молвил Иисус…

Кровь из прободенного бока вдруг перестала течь, сознание в нем быстро стало угасать. Черная туча начала застилать мозг. Чер ная туча начала застилать и окрестности Ершалаима. Она шла с вос тока, и молнии уже кроили ее, в ней погромыхивали, а на западе еще пылал костер, и видно было с высоты, как маленькая черная лошадь мчит из Ершалаима к Черепу и скачет на ней второй адъютант.

Левый распятый увидал его и испустил победный, ликующий крик:

– Иешуа! Скачет!!

Но Иешуа уже не мог ему ответить. Он обвис совсем, голова его завалилась набок, еще раз он потянул в себя последний земной воз дух, произнес уже совсем слабо:

– Тетелеостай*, – и умер.

И был, достоуважаемый Иван Николаевич, час восьмой.

ШЕСТОЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО

И был на Патриарших прудах час восьмой. Верхние окна на Брон ной, еще секунду назад пылавшие, вдруг почернели и провалились.

Иванушка фыркнул, оглянулся и увидал, что он сидит не на ска мейке, а на дорожке, поджав ноги по-турецки, а рядом с ним сидят псы во главе с Бимкой и внимательно смотрят на инженера. С инже нером помещается Берлиоз на скамейке.

«Как это меня занесло на дорожку», – раздраженно подумал Ива нушка, поднялся, пыль со штанов отряхнул и конфузливо присел на скамейку.

Берлиоз смотрел, не спуская прищуренных глаз с инженера. * Свершилось (греч.).

– М-да, – наконец молвил Берлиоз, пытливо поглядывая на свое го соседа, – м-да…

– М-да-с, – как-то загадочно отозвался и Иванушка.

Потом помолчал и добавил:

– А что было с Иудой?

– Это очень мило, что вы заинтересовались, – ответил инженер и ухмыльнулся. – В тот час, когда туча уже накрыла пол-Ершалаима и пальмы стали тревожно качать своими махрами, Пилат сидел на балконе, с раскрытым воротом и задрав голову. Ветер дул ему в губы, и это приносило ему облегчение. Лицо Пилата похоже было на лицо человека, который всю ночь провел в непотребном кабаке. Под гла зами лежали широкие синяки, губы распухли и потрескались. Перед Пилатом на столике стояла чаша с красным вином, а у ног простира лась лужа такого же вина. Когда подали первую чашу, Пилат механи чески швырнул ее в лицо слуге, молвив деревянно:

– Смотри в лицо, когда подаешь… Чего глазами бегаешь? Ничего не украл ведь? А?