Мой белый

Но это не просто хороший день. А очень счастливый день. И кроме того, наша последняя зима вместе. Или поздняя осень. Мы поехали туда на выходные, у Веры нечасто появлялось два выходных подряд, так что было решено не терять их даром. Уже там, днем раньше, мама и Вера разругались, и я с большим трудом помирила их для этого дня. Я думала, что они ругаются из-за того, что мама взяла мне не ту шапку. Раньше я всегда считала, что они ругаются из-за меня, да и вообще – снег идет, дождь, меняется мода и президенты, совершаются научные открытия, космос становится ближе – и все это, конечно, из-за меня. Любой ребенок так считает, я не исключение. Но они ругались не поэтому. Мама просто начала ходить на свои вечеринки и знакомилась там с разными людьми, а Веру с ними не знакомила.

Вера ревновала, а я думала, дело в шапке. Но я не помню, что мне было холодно, честно говоря, а вот какой был день хороший – помню. Ничто не проходит бесследно, да?

– Мама, ты помнишь тот день в Юрмале, когда ты взяла не ту мою шапку?

– Да, Вера сожрала мне весь мозг.

Я стояла в прихожей и собиралась идти в школу, посмотрела в телефоне прогноз погоды (не запомнила). Потом спросила:

– Маам. Ты еще любишь Веру?

Мама вышла из гостиной и посмотрела на меня так, будто меня подменили в роддоме и она только что узнала об этом из анонимного письма. Потом сказала:

– Шапку надень.

Глава 22

Одно отправленное письмо

Леня, сегодня опять нет снега. Что это за странная зима? Мне всегда нравился снег. Я ненормальная? Ты знал, что, например, в Норильске снег лежит 244 дня в году? Однажды мама рассказала об этом за завтраком мне и Вере, а Вера засмеялась:

– Это восемь месяцев: можно было бы выносить ребенка.

Ношу шапку, потому что ты мне сказал. Мама тоже сегодня сказала про шапку, но это для меня не так важно. По крайней мере сейчас. Мне ужасно хочется тебя поцеловать. Еще хочется обнять тебя сзади и прижаться щекой к тому месту, где сходятся лопатки. Мне вообще очень нравится стоять у тебя за спиной: я ничего не вижу из-за твоей спины, ничего совершенно лишнего, так и должно быть.

Утром я стащила мамино свежее письмо. То есть как стащила, оно лежало в мусорке, но я не постеснялась – вынула его, стерла йогурт и крошки, стряхнула слезы и положила в карман джинсов. С годами я привыкла к тому, что любые скомканные листочки в мусорке – письма. Мама часто писала и не отправляла, и я не могла понять, почему она делает это на бумаге, тогда как гораздо удобнее было бы писать в телефоне и стирать.

Писать и стирать. Писать и стирать. Я так часто делаю: пишу Лене, пишу, а потом стираю.

В общем, мама предпочитала писать на бумаге, потом комкать и кидать в мусорку. «Вера, очередная зима без тебя. Почему я должна жалеть об этом до конца своих дней? Как ты живешь? Кто греет тебе молоко по вечерам? Кто стирает твои чертовы халаты?»

Халаты – это мамина слабость и боль.

После Вериного ухода она долго не могла начать ходить к врачам, потому что все в них напоминало ей о Вере, а также все они были недостаточно хороши. Она часто называла их «этот идиот» или «эта идиотка», потому что не доверяла ничему тому, что они говорят. «Этот идиот опять прописал мне какую-то чушь, куча побочных эффектов – не стану пить. Ну вот беру я, допустим, таблетку от головы, а там написано в побочных эффектах: головная боль. Нормально? Идиот».

Еще иногда она говорила подругам о Вере: «Хуже всего, что я потеряла действительно хорошего врача».

Когда Вера ушла, мама написала ей только одно стихотворение, и оно тоже было об этом:

«ты же врач. остуди меня, вылечи, дай мне совет,

                                                                               рецепт,

чтобы я не хотела смотреть в тебя, будто бы ты

                                                                         на приеме,

словно я побежала с ума, изменившись в лице,

рассмеявшись в лицо стоящим в дверном проеме

запрещающим «нет». ты же врач.

прекрати быть моим врачом,

будь моим встречающим в здании аэропорта,

сохрани меня в тайне, как будто бы мы ни в чем

не узнали ни смысла, ни слова, ни поворота,

это все, что прошу. оставайся в моем нутри

среди сотен ослабленных и обреченных

                                                                   желаний

не смотри мне на руки, все файлы мои сотри

ты же врач, подними меня, если приду

                                                в сознанье узнать ответ.

ты же врач. будь любимым моим врачом,

будь связным моим с тем, что у нас потерялось,

                                                                         пропало,

будь письмом моим, склеенным сургучом

будь всем тем, чего мне чертовски мало,

                                                               вернись ко мне.

Я не знаю, отправила она его или нет. Мне оно очень понравилось. Если бы я не пела свою песню, пела бы эту.

Вечером я собрала все скомканные бумажки, включая это стихотворение, все письма, все рваные листочки с пятнами от йогурта. Положила их в конверт. Написала на нем Верин адрес. Я не знала, зачем это делаю. Просто уже восемь лет прошло – может, теперь им пора поговорить?

Это, наверное, плохая идея. Но иногда с плохих идей начинается что-то хорошее. От себя я написала: «Мама всегда говорила: «скажи». А сама молчала. Может, это неправильно, что я собирала ее письма тебе, письма, которые она сознательно не отправляла, но между вами уже все настолько неправильно, что этим уже ничего не испортить».