Мой белый

Мама уехала, а потом еще mp3-плеер ему прислала. Чтобы выкинул диски, не собирал на них пыль. Мама вообще в его памяти о детстве все время уезжала, точнее, он хорошо запомнил все дни, когда ездили провожать в аэропорт, а как встречали – почти не помнит. Помнит себя до десяти, когда мама еще была рядом – пусть в депрессии, пусть выпивала, срывалась, но он-то помнит иначе: можно было подойти и уткнуться в ее живот так, что в его памяти это застряло счастьем. Мама, конечно, помнит это отчаянием. С отцом Лени, ясно, ничего не сложилось – да и не должно было складываться, – это была случайность, ошибка, нелепый шаг одиночества. Потом появился американский друг и вытащил ее из этой ямы.

«Съезжу к Стивену, посмотрю, как там что, потом и Леньку заберу», – беспечно сказала мама, уезжая впервые и оставляя сына с матерью. Просмотр затянулся на два года. Потом Стивен чужого сына-подростка не захотел – у него свои сыновья были, от которых он ушел – не для этого. А позже Леня и сам сказал: «Я не поеду, мама. У меня друзья, школа, бабушка. Зачем?» Решение далось ему сложно, мама плакала на кухне, но уговаривать не стала.

Мама приезжала нечасто: раз в полгода, иногда в год. Конечно, они созванивались. Сначала просто по телефону, потом – скайп. Посылки туда-сюда летали исправно. Но было понятно, что нет в этой связи главного – того ощущения счастья, которое Леня запомнил. Именно это ощущение он потом и искал – во всех своих отношениях. Хотелось снова почувствовать это желание – уткнуться в живот.

Он нашел себе самоучитель по гитаре, сам себе пальцы в кровь резал о струны, однажды швырнул гитару в стену – ничего не получалось. Но не сдался. Отчего, сам не понимал, но чувствовал: есть в этом какая-то магия.

Однажды – было ему лет 15 – Леня попал на вписку. Ребята часто ходили туда выпить и попеть, а Леня почему-то оказался впервые. Богом вечеринки был Витя, басист какой-то малоизвестной группы, вроде татуировщик и, поговаривали, гей. Леня внял этой характеристике шепотом, кивнул и приготовился ржать. Но смех никак не случался – вместо этого он начал страшно Вите завидовать. Сначала его коктейлям, потом татуировкам, манере курить, забрасывая горло, как будто он думает о чем-то великом и только ему доступном, потом привычке ходить в одних джинсах, с сыромятного ремня которых все время свисал мокрый хвост фланелевой рубашки. Как-то так получилось в одну из ночей, что все разошлись, а Леня остался. Было почти что утро – сизые сумерки постепенно скатывались за горизонт. Дворник вышел с огромной лопатой и начал громко ковырять снег на асфальте.

Витя взял гитару и сказал: покажешь, что умеешь?

Леня неловко коснулся струн и покачал головой: давай лучше ты.

В кухне стало светлее. Витя играл. Его пальцы гитару не мучили, а ласкали, и музыка лилась, как будто из горла, словно река разошлась по весне. Пел он об одиночестве.

– Почему грустная такая? – спросил Леня. Он был уверен, что такой парень, как Витя, уж точно не может страдать от недостатка внимания.

– Так я ведь один на свете, – неожиданно серьезно сказал Витя. – Это вроде как не метафора.

– Странно, – улыбнулся Леня и почему-то решил признаться: я тоже всю жизнь один. Даже мать меня бросила.

Витя руку положил ему на плечо и легонько сжал. У Лени крылья носа сделали какой-то финт, будто бабочка. Сердце сжалось как-то невыносимо, хотелось заплакать – столько было между ними родства.

Леня смотрел на Витину грудь и живот – и сам не знал, зачем смотрит, просто понял вдруг, что хочет ладонь положить на татуировку с бумажным корабликом.

Положил – и легонько толкнул от себя, чтобы по-дружески вышло, а ладонь запомнила это – горячее, влажное.

Витя слегка улыбнулся. Поймал его за запястье, потянул к себе.

– Чего, нравится татушка?

– Нравится, – выдохнул Леня и инстинктивно попятился.

– Хочешь такую же наколю?

Леня кивнул – неуверенно, но Витя держал его крепко.

Бабушка убьет, подумал Леня, когда Витя повалил его на тахту и одним махом задрал свитер и майку.

– Отстань, блин, – для проформы сказал Леня, смеясь, но с тахты не встал.

Через мгновение Витя сидел на нем, как йог на иголках, и ковырял ему грудь жужжащей машинкой.

Мертвые, трупы, машина переехала ежа, думал Леня, вонючие бомжи, шлюхи с Курской, дерьмо в подъезде.

Что угодно – только бы не думать о том, что Витин крестик, когда тот склоняется с машинкой, щекочет ему живот. А пот капает туда же раскаленным воском. И вообще все слишком близко – нельзя же так.

– Готово, – наконец сжалился Витя. Соскочил с него и стоял, довольно рассматривая сверху свою работу.

– Спасибо, – сказал Леня, как можно быстрее напяливая майку.

– Что, не посмотришь даже? – усмехнулся Витя. – Вот, подойди. Он подвел Леню за плечи к зеркалу, просунул руки под мышки и задрал ему майку. – Ну че, художник я?

– Художник.

– То-то же.