Мои бенгальские подруги

Меня поразил контраст. По одну сторону дверей — большая гостиная в европейском стиле, со шкурами и проигрывателем, по другую сторону — темная комнатка. с единственной широкой постелью для всей семьи, с пирамидкой чемоданов, едва прикрытой батиком, со стопкой книг наверху, да еще вешалки для сари. В углу на полу — чадящая переносная глиняная печурка. И в центре — засыпающий ребенок.

За моей спиной — холодная парадная комната и пустая, выхолощенная музыка. Передо мной — тепло и запах тушеного мяса, сковородочки на огне, нежная колыбельная песенка, напеваемая молодым голосом, и сияющие глаза. Сначала они были спрятаны за стеклами очков. Только теперь я увидела, какие они огромные, прекрасные и ласковые.

Удивление хозяйки дома можно было бы выразить в словах: «Господи, что ей здесь надо? Хотя она ведь в сари и держится скромно!» Эти мысли вылились в предложение, сказанное так быстро после моего неприличного вторжения, что паузу уже нельзя было назвать мучительной:

— Входи, входи, ты хочешь послушать колыбельную?

Я благодарно осознала, что она перешла со мной на «ты», и присела возле нее на пол. С этого момента она обращалась со мной по-матерински.

Девочка уже давно спала, но колыбельная звучала снова и снова. Заметив, что колыбельные песни мне нравятся, моя новая мама запела еще раз, уже после ужина, у моей постели, и стала уже по моим рукам ритмично похлопывать.

Кстати, ужин должен был готовиться здесь же, в комнатке, а не на кухне, потому что кухарка оказалась правоверной индуской и навсегда отказалась бы готовить в кухне, оскверненной мясом убитых зверей.

Я жила в своем новом доме как в откормочном пункте (так назвала бы его моя чешская мама). Бенгальская мама старалась продемонстрировать мне все чудеса бенгальской кухни. Она появлялась в дверях с дымящимися подносами и с улыбкой на губах:

— Сегодня мы угостим Гану шингарой.

И она клала мне на тарелку новое блюдо. Утром одно, перед обедом другое: и все вкусное, аппетитное и объемное.

Потом случилось то, что и должно было случиться. Такое в Индии по разным причинам происходит со всеми европейцами. Я же не выдержала резкой перемены меню. Целый месяц постной рисовой диеты, а затем изобилие фруктов и жирных домашних блюд. В результате я заболела.

Болеть в гостях я всегда считала бестактным. Гость не должен быть в тягость хозяевам. Находясь среди чужих, я всегда стремилась не выдать даже головной боли. Даже болея дома, иногда чувствуешь, что ты мучаешь домочадцев. Единственный человек, рядом с которым не испытываешь неловкости, — это мама. Ее ласковая забота делает вас героем дня.

В Шилигури мне стало совсем плохо. Я мечтала посмотреть на Гималаи вблизи, но, к сожалению, не могла ни на минуту оторваться от туалета.

Я оказалась в мучительной ситуации. Мне было стыдно перед всеми и — главное — перед ласковой хозяйкой, потому что я видела, как та переживала мою болезнь, вызванную ее поварским искусством. Сначала мне казалось, что ее хлопоты — традиционные обязанности хозяйки по отношению к гостю, но вскоре поняла, что это заботы матери.

Мама вставала ночью и укрывала меня теплым одеялом, варила мне неперченую и несоленую курицу, поступаясь своими привычками, ибо где-то вычитала, что в Европе в подобных обстоятельствах мы питаемся таким образом. Она ходила по дому и, прикладывая палец к губкам, шептала:

— Т-с-с, Гана уснула.

Клала мне на живот грелки с горячей водой и, чтобы успокоить, даже лгала, будто только на следующей неделе путь в горы очистится.

Она вовлекала в эту заботливость всех членов семьи. Путь к туалету вел из гостиной комнаты через веранду, где к обеду собиралась вся семья. Когда я устремлялась туда, меня встречали сочувствующие взгляды. Когда возвращалась, меня встречали вопросы, которых в Европе, как правило, не задают, разве среди близких. Не знаю, было ли и это выражением того, что меня приняли в семью. В любом случае мне стало ясно, что спрашивали не из любопытства, а из сострадательного интереса к ходу моей болезни.

Наконец я поправилась, и круги под мамиными черными глазами немного посветлели. Я увидела Гималаи вблизи, отпраздновала в семье праздник огней. Между тем близился мой отъезд. Когда нас провожали на вокзал, мама моей приятельницы плакала, но я подавляла слезы, думая, что с моей стороны было бы глупо нарушать их прощание. Позже я поняла, что это было прощание матери с двумя дочерьми. Когда черноокая мама назвала меня при прощании доченькой, я подумала, что это под влиянием минуты.