Мой Бердяев

Безрелигиозному же – точнее, антирелигиозному воззрению Штейнера понятие греха абсолютно чуждо. Трагизм земного бытия этому оккультисту просто незнаком, – познание, согласно трем его гносеологическим ранним книгам, беспрепятственно овладевает своим предметом. Для Штейнера противоположность объекта и субъекта существует только в области «восприятия», которое индивидуально, субъективно; мышление же «устраняет всякую раздельность», – посредством мышления «человек духовно вживается в действительность»[277]. У Бердяева, казалось бы, акт познания понят противоположным образом: до – рациональный живой человеческий опыт бытия еще не предполагает разделения на субъект и объект, и именно мышление, оперирующее категориями падшего разума, порождает этот роковой разрыв, делая сущностное познание невозможным. Однако не станем спешить, заявляя, что гносеология раннего Бердяева и учение о познании молодого Штейнера в корне различны, ибо воззрение первого религиозно и тяготеет к традиционному богословию, тогда как взгляды второго остаются в границах монистического идеализма. Сопоставим две выдержки из двух разных книг с одним названием «Философия свободы» и попробуем догадаться, какая выдержка принадлежит Штейнеру, а какая – Бердяеву. «Познание есть самосознание Абсолютного Разума, к которому мы приобщаемся. В основе мышления и в основе бытия лежит тот же Логос. Логос – субъект и объект, тождество субъекта и объекта»: здесь заявлены положения философии тождества Шеллинга. – «В мышлении нам дан элемент, соединяющий нашу особую индивидуальность в одно целое с космосом. ‹…› Когда мы мыслим, мы все – единое существо, которое всё проницает»: а здесь как будто говорится о «существе» космической Церкви, организме идей, – но по сути, о том же Логосе. Так, может, вторая цитата принадлежит церковнику Бердяеву, а первая – Штейнеру, наследнику немецких идеалистов? Как раз наоборот![278] И дело в том, что в Логос верили оба, и оба же считали познание – самопознанием Логоса. Но если, согласно раннему Штейнеру, путь к познанию Логоса открыт едва ли не любому, то Бердяев остро ощущал, что от познающего вечные идеи отделены стеной греха, что познаём мы явления, но не сущность вещей, – что «знание полное и окончательное достигается лишь святостью»[279]. Ранний – подчеркну, именно ранний, 1900-х – начала 1910-х годов Бердяев был убежден, что «созерцание вечных идей как реальностей дается лишь в мистическом акте самоотречения»[280] – отказа «малого», индивидуального разума во имя разума «большого» – соборного, церковного, которому – и только ему! – открыта универсальная истина.

Так как же в конце концов обстоит дело: противостоит ли гносеология Штейнера гносеологии Бердяева как взгляд атеистический – взгляду религиозному, как познавательный оптимизм – фактически агностицизму в духе того же Канта? Или все же прав Андрей Белый, почувствовавший присутствие Штейнера в «Философии свободы» Бердяева? Я склоняюсь к точке зрения Андрея Белого и при этом исключаю грубое заимствование Бердяевым гносеологических положений Штейнера (даже и в ключе «Центральной станции»): созвучие двух «Философий свободы» – Штейнера и Бердяева – объясняется, на мой взгляд, принадлежностью обоих мыслителей к одному и тому же гностическому типу. Бердяев-гностик – вот действительно занимающий меня предмет, чтó будет раскрываться в ходе моих дальнейших рассуждений.