Мой Бердяев

Однако если у Штейнера ценить одну его «философию духа», элиминируя триста с лишним оккультных томов собрания его сочинений, то феномен Доктора бесконечно приближается к феномену Бердяева. Категориальный язык бердяевского экзистенциализма органично соответствует его «духоведению», имеющему характер гуманитарного знания. Бердяев предложил нам прекрасные образцы самопознания, познания других «я» (хотя бы в герменевтических – литературоведческих и историко – философских сочинениях), а также остроумные и глубокомысленные версии социальных явлений (революция, фашизм, коммунизм и т. д.). Но «природоведения» Бердяев не создал, к диалогу с природой подступил лишь в мечтах… К. Свасьян к Бердяеву относился очень резко, говорил о «высокопарно – пошлой, надменной» «бердяевской белиберде»[384], – антропософы не могут простить Бердяеву критики Штейнера, как говорится, не в бровь, а в глаз. Но вот, в мыслях К. Свасьяна о Штейнере я нахожу множество суждений, относящихся как бы к Бердяеву. «Антропософия ‹…› есть путь Я к самому себе», «это жизнь в Я»; или: это «путь познания, ведущий духовное в человеческом существе к духовному во вселенной»[385]; или наконец: «Христос антропософии ‹…› действует не только в вере, но и в практике непосредственной жизни»[386] – во всяком человеческом творчестве… Эти и ряд других положений описывают феномены как Штейнера, так Бердяева.

Однако Бердяев свое воззрение противопоставляет Штейнерову как религиозное, – как теистический гностицизм, от веры восходящий к знанию Бога. Приватная религия Бердяева, получившего первоначальное вдохновение в «Нашей Церкви» Мережковского и Гиппиус, это религия Триипостасного Бога Творца, причем «третьезаветное» – апокалипсическое новаторство богослова Бердяева выразилось в его понимании Второй Божественной Ипостаси как Абсолютного Человека Каббалы. Второй приватный «догмат», выдвинутый Бердяевым, также нацелен на метафизическое возвышение творения. «У Бога – двое детей: дитя – Логос и дитя – мир»; «дитя – Логос» это творение в его божественности, космос, «идея бытия, каким оно должно быть», тогда как «дитя – мир» – «не осуществленная идея бытия, бытие, смешанное с небытием». «Дитя – мир» Бог творит по любви к Сыну – Логосу и для Него, дабы во всемирно – теогоническом процессе божественные «дети» воссоединились[387]. Здесь отнюдь не богословское невежество Бердяева, в духе древнего Ария объявившего Сына «творением». Русский новатор – богослов вполне сознательно «догматизирует», превратив в собственный теологумен, гностический апокриф «Pistis Sophia», согласно которому у Иисуса была небесная Сестра – она же Невеста, явившаяся, в образе маленькой девочки, в доме Иосифа Деве Марии, когда Иисус был ребенком. Замечу, что этот апокриф приводит Мережковский в своей книге «Иисус Неизвестный»[388], – видимо, в ранг догмата данный эротический миф возвела, прежде Бердяева, «Наша Церковь» супругов Мережковских. Всё это, разумеется, всплески софиологии Серебряного века, восходящей к Соловьёву.

Идея трансцендентного миру Бога Творца очень важна для Бердяева, хотя, согласно его частному богословию[389], Бог в некий момент религиозной истории оставляет человека без Своей поддержки, дабы тот в творчестве явил свою божественность. Бердяев борется со Штейнером за Бога, чтобы отстоять человека – творца, свое собственное «антропологическое откровение». Ни теософия, ни антропософия, на разные лады повторяет Бердяев, не отвечают своим именам: в теософии нет Бога, в антропософии – человека. Они имеют дело лишь с космосом и «натуралистически обоготворяют факт космической эволюции»[390], – это всё тот же позитивизм XIX века, расширенный на сверхчувственную область.