Мой Бердяев

Здесь мне хочется дать слово самому Бердяеву – представить итог его гнозиса с помощью цитат из его эмигрантских трудов, давая от себя лишь необходимые пояснения. В книге «Философия свободного духа» (1927 – 1928 гг.), заново поднимающей тематику ранней «Философии свободы», мистическое познание, преодолевающее «объективирование», представлено как «вбирание» в дух – в субъекта – «материально – природного и исторического процесса». При этом «в мистическом пути угасает весь внешний, предметный, объективированный мир, наступает ночь чувственности и ночь разума, и всё раскрывается лишь внутри духовного и божественного мира»[370]. Резкое отличие бердяевского гнозиса, требующего угасания – «ночи» разума, от «аристотелевского» гнозиса Штейнера выше уже отмечалось. – В труде «Я и мир объектов», где ключевой концепт это экзистенциальное общение, Бердяев с догматической бескомпромиссностью заявляет также об «угасании» всего внешнего в ситуации диалога: «Раскрытие тайны существования ‹…› есть угасание объективированного, вещного мира» (с. 265). В конце истории, когда совершится «страшный суд» над культурой – выяснится символичность, иллюзорность – опять – таки объективированность ее ценностей, «мир объектный ‹…› угаснет в вечности», времени, равно как и смерти, уже не будет (с. 316). На этой фразе заканчивается книга 1934 года, и тезисы ее все же двусмысленны. Исчезает, «угасает» предметный мир лишь в акте «мистического познания» («Я и мир объектов» – труд все же гносеологический) – или же Бердяев намекает на возможность бытийственного развоплощения мира? В эмиграции Бердяев критиковал Шестова за то, что последний изображает грехопадение как факт скорее гносеологический, а не онтологический. Но и сам Бердяев в книге 1934 года апокалипсический конец мира описывает тоже в терминах теории познания – как упразднение объективации, т. е. привычного – при этом иллюзорного – восприятия мира человеком.

Однако в книге 1937 года «Дух и реальность» можно найти совершенно другие по смыслу формулировки: «Иное направление воли, прорыв духа, т. е. свободы, может менять состояние мира», – осуществлять его «спиритуализацию» (с. 401). Бердяеву, действительно, в качестве чаемого им грядущего состояния универсума виделось нечто вроде «Юпитера» розенкрейцерской традиции! «Мир нужно духовно расколдовать. С этим расколдованием, освобождением от заковывающих цепей связана одна из главных задач духовной жизни» (с. 442): через всё творчество Бердяева проходит мечта о новой теургии – «богодействии», изменяющем мир. Но когда Бердяев, наряду с основной метафорой «угасания» «мира объектов», использует почти мифологическое «расколдование» – не приближается ли к бердяевской «центральной станции» «поезд» Шестова? Именно Шестов в эмигрантский период трактовал грехопадение как подпадание прародителей под чары древнего змея. Он видел в избрании Адамом и Евой «древа познания» эксцесс «обморока свободы», а состояние мира, очутившегося во власти необходимости, считал наколдованным сном. Свободу от наваждения Шестов связывал с библейской верой – реальной творческой, т. е. магической силой. Но именно к «вере» (как и у Шестова, изначально противопоставленной знанию) восходят у Бердяева и «мистика», и «творчество», и «теургия», призванные расколдовать мир.

Вот мечта Бердяева: «Мир объективный должен угаснуть и замениться миром существования, миром подлинных реальностей, миром свободы. Творческий огонь гения всегда, в сущности, хотел, чтобы этот мир детерминации и объектности сгорел и был заменен миром свободы и творческого полета» (с. 393). Главное отличие бердяевских пророчеств от теософского проекта Штейнера в их революционности: «Истина есть взрыв мира», – христианство – это благая весть о «персоналистической революции». (с. 390). Впрочем, Бердяев также относил в неопределенное будущее осуществление своих чаяний. Право же, необходимо «большое» – эволюционное «время»[371], чтобы произошло «раскрытие социального характера духовности» («духовность всегда глубоко личная, а интенция ее социальная и даже космическая» (с. 446)). Так и розенкрейцерская «интенция» имеет в виду в конечном счете новый космос – Юпитер, Венеру, Вулкан как духовные метаморфозы Земли.

Очень много «поездов» скопилось на «центральной станции» Бердяева, когда он формулирует свое гностическое credo! «Под творческой активностью духа я понимаю ‹…› реальное изменение мира и человеческих отношений, т. е. создание новой жизни, нового бытия» (с. 449): в сгущенной апокалипсической атмосфере встречаются Кант с его высокой этикой, Маркс, выдвигающий проект социальной справедливости, обличитель неправды жизни Толстой… Но мысль Бердяева о конечном одухотворении – развоплощении материального мира сближает философа – экзистенциалиста именно с создателем духовной науки Штейнером.

Глава 6. Н. Бердяев и Р. Штейнер

1. Бердяев перед вызовом Штейнера