Мой Дантес

– Ну, мы с тобой тоже за припасами не в телогрейках ходим, – попыталась отшутиться я, гася разгоравшийся внутри уголек тревоги. – Светка даже мусор в манто выносит.

– И глаза, – словно не слыша меня, продолжала мама.

– А что – глаза? – не поняла я.

– Она смотрела на нас так, словно прощалась…

Стоит ли говорить, что весь вечер я провела как на иголках, то, выглядывая в окно с желанием увидеть бегущую по двору подругу, то, набирая номер ее домашнего телефона и выслушивая ответ полу глухой девяностолетней Светкиной прабабки, с которой она делила хрущевскую «двушку» после развода родителей: «Это опять ты, Лизонька? А внученьки еще нет».

В десять Светка так и не появилась, как не появилась она ни в одиннадцать, ни в двенадцать. Несмотря на полночный час, я позвонила ей еще раз, прослушала девять протяжных гудков и, так и не дождавшись ответа, отправилась к Вдове.

Софья Матвеевна, ничуть не удивившись позднему визиту, провела меня на кухню и, налив в любимую с детства чашку традиционный перед сном душистый шиповниковый напиток, устроилась напротив на стуле, по молодецки поджав под себя левую ногу.

– С чем пожаловала, девочка? – как всегда ласково осведомилась она. – Что нового в жизни Дантеса?

– Речь сейчас не о нем, – жалобно произнесла я, не в силах остановить дрожь и стуча зубами о край чашки.

– Боже мой! – ужаснулась Вдова. – Да на тебе же лица нет! Рассказывай!

Я попыталась было более менее связно изложить суть дела, но слова путались, не желая соединяться в предложения. Руки дрожали, глаза слезились, по спине бегали леденящие кожу мурашки.

– А ну, постой, – Софья Матвеевна встала, выплеснула в раковину из моей чашки содержимое, подошла к холодильнику, достала бутылку коньяка, налила мне и приказала. – Выпей!

Я послушно проглотила обжигающую жидкость. Тело тут же наполнилось теплом, и я совершенно не к месту вспомнила слова папы. Выпив за праздничным столом рюмочку коньяка, он любил приговаривать: «Как Христос по душе прошелся. Да в мягких тапочках…»

Не знаю, прошелся ли Христос по моей душе, но после пары глотков спиртного, мне почудилось, словно на грудь улегся пушистый теплый котенок. Боль отпустила, и я, борясь с непреодолимым желанием лечь и уснуть на полу кухни, все же смогла поделиться с Софьей Матвеевной всеми своими тревогами.

Выслушав меня, Вдова подошла, как в детстве прижала мою взлохмаченную голову к своей груди, погладила по спине, помогла приподняться и повела в комнату для гостей, ласково воркуя:

– Поспишь здесь, родителей я предупрежу. Утром начнем действовать.

Уже засыпая, я слышала, как Софья Матвеевна звонит моему папе, потом еще кому-то, и еще. А потом наступило утро. Страшное утро с сообщением о том, что у меня больше нет подруги.

Вдова выяснила это еще ночью, попросив знакомого полковника милиции отправить наряд в дачный поселок.

Светку нашли на кухне. Выпив бутылку водки и накурившись «дури», она повесилась, оставив подробное послание обо всех своих злоключениях последних месяцев. Письмо было вложено в конверт, на котором скачущим почерком значилось: «Тем ментам, которые меня найдут. Только ментам!».

На следствии мне не дали прочесть то, что написала Светка, но немало рассказали о лысом толстопузом картавом Квазимодо и его утехах с моей подругой. О чем, видимо, все того же полковника попросила Вдова.

Февраль 1996 года

Я нередко думала над тем, что смерть, как и жизнь, дается человеку лишь единожды. Разница лишь в том, что жизнь слишком многого требует от тебя, посылая как испытания, так и награды. К тому же, она дает множество попыток начать все заново, пусть не исправляя ошибки, а хотя бы не совершая их вновь. В то время, как преждевременная смерть по собственному желанию лишает человека всего и сразу, стоит лишь найти в себе силы пустить пулю в лоб или затянуть на шее петлю.

Интересно, о чем думает самоубийца перед смертью? Может, о том, как избавится от мучений и лишит кого-то покоя, наказав обидчика страшным поступком. Или молит Бога о прощении, что не нашел смелости существовать дальше и попытаться выползти из проблем. Кто знает…

Будучи ребенком, единственной целью собственной безвременной кончины я считала наказание тех, кто поселил в моей душе боль обиды.

Думалось, вот умру я, меня положат в гроб в красивом белом платье, усыпят цветами, встанут по краям могилки, и будут плакать да горевать: какая Лизонька была хорошая, да как мы к ней несправедливо относились. А вот о том, что, погоревав да поплакав, они через какое-то время займутся своими делами, лишь изредка вспоминая усопшую, даже и не мыслилось.

Как не думалось, что на вечную память народа (не только родных) имеют право лишь великие да те, кто блистал рядом с ними.

Об этом мы как-то разговорились с Софьей Матвеевной.

После смерти Светланы прошло восемь лет, но я продолжала маяться, считая во всем виноватой себя, а не того картавого недоноска, посмевшего так дико издеваться над моей подругой. Гнев против совершенного лысым толстосумом не утихал, и Вдова как-то не сдержалась, печально заметив: