Мой Дантес

– Да какой он мой! – Вдова пренебрежительно махнула рукой. – Так, шапочное знакомство. Муж вел одно из его дел против газеты, посмевшей высмеять самовлюбленного живописца. И, конечно, выиграл, за что мы оба были приглашены в «святая святых». Правда, супруг идти отказался, сославшись на то, что за время общения с гением утомился немыслимо – уж больно скользок и слащав клиент. А я, дабы не обидеть ранимую душу творца, пошла. Да и любопытно было взглянуть на шедевры, коими восхищался весь столичный бомонд.

– И все же? – не отставала я. – Где сейчас Мишенька?

Вдова хитро улыбнулась.

– А ты сама-то как думаешь?

Я неопределенно пожала плечами, силясь вспомнить хотя бы одного известного современного художника по имени Михаил.

Слава Богу, Софья Матвеевна не стала испытывать моего терпения:

– Мишель, – многозначительно произнесла она, – а именно так сейчас величают нашего героя, попросту утонул в слухах и сплетнях. Захлебнулся желанием быть всеми любим, не выдержал насмешек по поводу того, что возвращение чужих гаражей и прочие благие дела свели его творчество на нет, да и съехал, кажется в Голландию. Под пушистое и уютное крылышко какого-то местного магната, взявшего на себя обязанности по управлению делами бывшего русского гения.

– Гения съели слухи и сплетни! – торжественно провозгласила я, уже намереваясь развить тему о том, что всякому таланту в России всегда приходилось туго, но Вдова перебила меня.

– Самомнение его съело! То самое, которое кто-то из великих назвал врагом совершенствования. И, конечно, раздутое болезненное самолюбие. Всем понравиться и всем угодить невозможно. А если пытаешься – все, творчеству конец.

– Естественно, – тут же согласилась я, забыв о том, что еще минуту назад хотела произнести трактат о тернистом пути таланта в нашей стране. – Времени-то на создание шедевров не хватает. Да и голова занята не новым сюжетом картины, а проблемами некой светской бабенки, у которой отобрали гараж.

– Или судом с желтой газетенкой, имевшей неосторожность написать о непрезентабельном костюме, в котором наш герой посмел появиться на одной из вечеринок. Кстати, помнишь слова Ницше? «Требование человека, чтобы его полюбили, есть величайшее из всех самомнений».

– Впервые слышу, – честно призналась я и с чувством добавила. – А Мишеля все ж таки жаль! Как жаль и Пушкина, ведь его самомнение и самолюбие сыграли в трагедии не последнюю роль.

– Это понимали и в окружении поэта, – сказала Софья Матвеевна, усаживаясь на кушетку и подзывая к себе не в меру разыгравшегося с мячом Пальчика. – У тебя же есть выписка из дневника внучки Кутузова графини Фикельмон. Ну-ка, прочти ее.

Я достала свою заветную тетрадь, полистала ее и, найдя требуемое, медленно начала читать, еще раз вдумываясь в каждое слово:

– «… Большой свет все видел и мог считать, что поведение самого Дантеса было верным доказательством невинности г-жи Пушкиной, но десятки других петербургских обществ, гораздо более значительных в его глазах, потому что там были его друзья, его сотрудники и, наконец, его читатели, считали ее виновной и бросали в нее каменья…»

– Ты все поняла? – спросила Вдова.

– Да, – тихо, но твердо ответила я. – Вместо того, чтобы потушить костер слухов и сплетен, которые так больно ранили поэта, кое-кто из друзей, наоборот, разжигал его.

– И отметь еще одну деталь. Даже после смерти Пушкина, перед гением которого веками преклоняются люди, мнения общества Петербурга того времени разделилось. Одни приняли сторону поэта, другие защищали Дантеса, считая его поступок правым.

– Одни так и не пожелали отделить человека от таланта, другие сумели это сделать, – эхом отозвалась я.

– А началом всех начал стали слухи и сплетни, пережить которые по силам далеко не каждому, – подвела итог Вдова, не забыв процитировать любимого ею Сервантеса. – «Ты можешь порицать людей, но не поносить и не подымать их на смех, ибо сплетня, смешащая многих, все же дурна, если она копает яму хотя бы одному человеку»…

Март 2004 года

Приготовив постель, дед накормил Друга, выпроводил его за дверь и уже должно быть готовился пожелать мне спокойной ночи, как вдруг замер на месте, постоял так с минуту и вновь уселся напротив меня, хитро прищурив один глаз.

– Лизавета, ты вот о Дантесе и Пушкине пишешь.

– Ну, – вяло подтвердила я, едва сдерживая зевоту.

– Тогда скажи мне, девонька, кто ж все-таки то поганое письмо Александру Сергеевичу накарябал?

От неожиданности вопроса сон улетучился, словно дымок от чугунка, испарившийся в недрах печи.

– А зачем это вам?

– Так любопытно! – Дед от нетерпения даже заерзал на табуретке.

«Однако!», – подумалось, и я потерла кончиками пальцев виски, прогоняя остатки сна и пытаясь сосредоточиться на заданном вопросе.