Мой дядюшка Освальд

— О, я вижу это по вашему лицу. Мне не следовало просить вас Вы так молоды. Вы слишком молоды. Сколько вам? Нет, не говорите. Я не хочу знать. Вы так аппетитны, но школьники — запретный плод. Какая жалость. Совершенно очевидно, что вы еще не знакомы с огнедышащим миром женщин. Наверное, даже не прикоснулись еще ни к одной.

— Ошибаетесь, леди Мейкпис, — обиделся я. — Я резвился с женщинами по обе стороны Ла-Манша. И на корабле в море.

— Ах, вы шалунишка! Я вам не верю!

Я все так же сидел на софе. Она стояла передо мной, открыв свой крупный алый рот. Она начинала задыхаться.

— Вы же понимаете, что я никогда не заговорила бы об этом, если бы Чарльз… если бы Чарльз не стал таким равнодушным, понимаете?

— Конечно, понимаю, — заверил я, пытаясь уклониться от прямого ответа. — Я прекрасно вас понимаю и сочувствую. И ничуть вас не виню.

— Вы говорите правду?

— Разумеется.

— О, какой славный мальчик! — выкрикнула она и набросилась на меня, как тигрица.

В последовавшей за этим сцене не было ничего примечательного за исключением, пожалуй, одного: ее светлость поразила меня своими упражнениями на софе. До сих пор я считал софу самым непригодным местом для плотских утех, хотя мне частенько доводилось развлекаться на них с лондонскими дебютантками, пока их родители крепко спали этажом выше. На мой взгляд, трудно придумать более неудобную вещь: с трех сторон она окружена мягкими стенками, а горизонтальная поверхность настолько узкая, что с нее постоянно скатываешься на пол. Но леди Мейкпис творила на софе чудеса. Для нее софа была чем-то вроде гимнастического коня, на котором можно прыгать, скакать, кататься и принимать самые немыслимые позы.

— Вы были учительницей физкультуры? — спросил я.

— Замолчи и сосредоточься, — отмахнулась она, раскатывая меня, как кусок слоеного теста.

Мне еще повезло, что я был молод и гибок, иначе наверняка бы что-нибудь сломал. Бедный старый сэр Чарльз, подумал я, через что же ему пришлось пройти в свое время! Неудивительно, что он решил выйти в тираж. Но ничего, посмотрим, что будет, когда он проглотит жука! Тогда уже ей, а не ему, придется просить о пощаде.

Леди Мейкпис, судя по всему, превосходно владела искусством перевоплощения. Через пару минут после нашего маленького приключения она сидела за своим столиком такая же спокойная и опрятная, как и в начале нашей встречи. Она выпустила пар и теперь напоминала удовлетворенного боа-констриктора — или, проще сказать, удава, — заглотившего живую крысу.

— Вот что, — проговорила она, глядя в листок бумаги. — Завтра мы устраиваем большой прием по случаю дня Мейфкинга.

— Но Мейфкинг отменили двенадцать лет назад, — удивился я.

— А мы все равно его празднуем, — заявила она. — Так вот. Адмирал Жубер не сможет прийти. Он отправляется с проверкой на флот в Средиземноморье. Не хотели бы занять его место?

Я с трудом удержался, чтобы не закричать «ура!». Это как раз то, что мне нужно.

— Сочту за честь, мадам, — ответил я.

— Большинство правительственных чиновников будут здесь, — сказала она. — И все послы. У вас есть фрак?

— Есть.

В те времена даже такие молодые люди, как я, никогда не путешествовали без вечернего костюма.

— Отлично, — кивнула она, внося мое имя в список гостей. — Значит, завтра в восемь часов вечера. До свидания, мой милый. Приятно было познакомиться.

Она вновь углубилась в изучение списка гостей, так что я сам нашел выход.

4

На следующий вечер ровно в восемь я явился в посольство, облаченный во фрак с белой бабочкой. В те времена в полах фрака были вшиты глубокие потайные карманы, и в эти карманы я спрятал двенадцать коробочек с одной таблеткой в каждой. Посольство сияло огнями, экипажи съезжались к подъезду со всех сторон. Повсюду сновали лакеи в униформе. Я вошел и направился к хозяевам.

— Мой мальчик, — приветствовала меня леди Мейкпис, — я так рада вас видеть, Чарльз, это Освальд Корнелиус, сын Уильяма.

Сэр Чарльз Мейкпис оказался маленьким человечком с элегантной седой шевелюрой. Его нездоровая на вид кожа напоминала пергаментную бумагу, обсыпанную коричневым сахаром. Все лицо, от подбородка до лба, было испещрено глубокими морщинами, и вместе с пергаментной кожей это делало его похожим на обсыпающийся терракотовый бюст.

— Так, значит, вы сын Уильяма? — сказал он, пожимая мне руку. — Как идут дела в Париже? Если я смогу быть чем-нибудь вам полезен, дайте мне знать.